— Нина тридцать раз была в Акчиме! (на самом деле я ездила туда девятнадцать раз).
Ректор соглашается оставить нас в общежитии, но… к нам подселят студентку. Живем втроем! Ребенок снова раздумал рождаться в такую жизнь. Я опять лежу в больнице. Слава в это время в комнате со студенткой… И мне уже все равно. Будь что будет. Вдруг меня навещает знакомая книжная продавщица: “Нина, поступил альбом Боттичелли”. Она обещает десять экземпляров. Оказывается, мне не так уж все равно, что будет! Радость от свидания с “Весной” Боттичелли придает мне силы — спасибо ей!
Я выписалась из больницы и собрала с друзей деньги на альбомы. Иду на прием к своему врачу в тапочках мужа (сорок шестой размер). Июль, жара. Врач в ужасе от моей отечности:
— В любую секунду могут начаться судороги! Сейчас вызову “скорую”, и вы поедете рожать. Пора.
Как рожать? А у меня собрано по три рубля с десяти человек на Боттичелли! Говорю: нас выгонят из общежития — надо предупредить мужа… Меня отпустили на два часа. Ну, я куда — бегом в магазин, потом с сумкой альбомов в общагу: “Слава, всех обзвони — раздай Боттичелли, а я — рожать!”.
Когда через неделю мы шли из роддома с Антоном, встретили Сахарного, которому и показали сына.
— Горлановская порода! — сказал он, но, увидев Славино огорченное лицо, добавил: — Потом изменится! Они сначала проходят низшую стадию развития, затем переходят к высшей.
И в чем-то оказался прав: с годами сын все более стал походить на отца.
Через день выяснилось, что в роддоме был стафилококк, и у меня — мастит. Всю изрезали. Перевязки такие страшные, что все время хотелось броситься в Каму (это при моей-то водобоязни). Казалось, что там — прохладная вода, а у меня такая высокая температура была…
Медбрат Володя во время перевязок, чтоб отвлечь меня от боли, просит пересказать роман Кафки “Процесс”, о котором столько слышал. Пересказываю! На следующую перевязку приходит полбольницы — слушать пересказ “Превращения”. Чистый Кафка, точнее — Кафка в квадрате (лежу, терплю дикую боль, но при этом еще что-то изображаю в лицах).
Молока, конечно, нет. Света Мишланова сцеживает мне каждый день литр. Ангел мой, спасибо тебе! Сколько друзей мне всю жизнь помогало — боюсь, что всех не уместить в этом повествовании!
Приезжает мамочка. Варит борщ и жарит котлеты. Я поела — мама несет мне Антона. И что же? Из одной груди кормлю — из другой течет! Слава Богу! Я иду с сыном в Ботанический сад — там он хорошо спит. Но навстречу идет ректор, и он сейчас скажет: пора выезжать из общежития (комендант уже срывал пеленки, сушившиеся на кухне, и говорил, что есть приказ на это). Я резко отворачиваюсь от ректора. Не здороваюсь. На следующий день комендант мне приносит ордер в аспирантское общежитие! Виниченко, Бубнов и все-все-все быстро нас перевозят. Своя комната! Первая в жизни. Правда, всего девять метров, и Славе приходится на ночь ставить раскладушку… изголовьем в раскрытый шифоньер. И к тому же под полом течет труба с горячей водой. Пар — в комнату нашу. Антон весь покрылся сыпью. Но рядом живет Ирина Петровна Кондакова! Мама Игоря и Бори. Врач Божьей милостью. Она лечит сына! Куда бы я без нее — днем и ночью помощь поступала! Спасибо, милая Ирина Петровна!
В общежитии был один Антисемит Антисемитыч, который решил, что Букур — фамилия еврейская. Нас так и звали: “семья евреев”. И травили. Я раньше стеснялась писать об этом, но теперь пришло время.
Высохшие в сушилке пеленки Антона тотчас бросали в помойное ведро под тем предлогом, что нужны веревки. Хорошо, веревки нужны, но разве трудно постучать к нам — евреям ли, русским или татарам — рядом же! “Снимите высохшее белье!”. Зачем же его в грязь! А чтоб мы снова стирали. Когда родилась Сонечка, я решила, пусть у нее будет моя фамилия — Горланова.
Да, я испугалась, признаюсь, проявила слабость. И все три дочери на моей фамилии. Хотелось, чтоб им было легче жить. Вот такая никудышная сопротивляемость у меня оказалась… И стыдно, и больно, но файл печальный не стираю.
И все же, вопреки всему этому, я близка к счастью все время после рождения сына и дочери! Появление детей — это как бы с просцениума — на сцену! Изменилась душа моя, психея. Не так уж важно, кто и что обо мне скажет. Важно, что я скажу Антону и Соне, чему их научу. Двое детей, как два крыла, поднимали меня выше...
Вдруг от сильных морозов в общежитии лопнули трубы парового отопления. Все начали обогреваться рефлекторами, но электропроводка не выдержала. Начался пожар. Его потушили, однако холод нас убивал. Антон хотя бы днем в яслях, а Сонечке всего несколько месяцев — у нее температура за сорок! Кашель. Наконец диагноз поставлен: воспаление легких. В комнате минус двадцать! Врач приходит каждый день и говорит только одну фразу:
— Как бы ребеночек не умер!
Мы пытаемся лечь в больницу, но там карантин по скарлатине. Не хочется из огня да в полымя… Бригадир, который руководит ремонтом труб, каждый день показывает мне свой сломанный палец — в гипсе. Он всегда так пьян, что может выговорить только одно слово:
— Сри (смотри).
— У меня беда — воспаление легких… Скорее же сделайте нам тепло! Умоляю!
— Сри (и опять свой палец в гипсе под нос мне сует).
Ну что с него взять? Я запаниковала. И позвонила Пирожникову в “Звезду”, а он мне в ответ:
— Это слишком мелкая тема для областной газеты — лопнули трубы.
— Слушай, если Соня умрет, я всем расскажу, как ты мне отказался помочь!
— Ладно, Нина, сейчас я позвоню ректору и скажу, что пришла делегация с детьми. Но ты потом это подтвердишь?
— Конечно, ангел мой!
Через час приезжают ректор и еще один профессор, фамилия которого забылась. Входят к нам. А я в это время под ватным одеялом меняю дочери пеленки. Высунула голову:
— Видите, что происходит?
