приду в темном платье…
— Нет! В пять мы с Соломоном Юрьевичем будем редактировать — окно к этому времени должно быть чистым.
То есть я вместо того, чтобы заниматься с ребенком, должна потом два часа мылом отстирывать светлое платье. Жизни не стало.
И после рождения Сони я уже взяла годовой отпуск, за время которого хватанула свободы, чувствую — вернуться не могу в университет! Все начали уговаривать: диссертация готова — не нужно уходить. Но свобода уже стала дороже всего.
На самом деле, какое счастье, что меня выживали из университета! Я лишь теперь понимаю: ученый бы из меня никакой. Правда, в дневнике 73-го года есть запись: “Шаумян похвалил меня за умный вопрос” (понимай — САМ Шаумян, приезжавший читать лекции). Но умный вопрос еще не значит, что я бы могла на что-то дать умный ответ… В сущности, мне нравилось только записывать яркую акчимскую речь… А сама я, может, не ушла бы. Зато тут — когда закончился отпуск, подала заявление об уходе. Надо искать работу, а у меня — как назло — температура и горло болит невыразимо. То есть выразимо, но не одним словом.
— Кажется, что внутри огромные пространства, — объясняла я Славе.
— Леса, поля и так далее?
— Во всяком случае еще вон там, у соседнего дома, болит. Хотя я знаю, что снаружи моя голова заканчивается здесь, в нашей комнате. Но внутренним зрением-ощущением я целый мир внутри обнаружила: колет, щиплет, царапает, режет, а в одном месте даже пульсирует.
Слава понимающе кивает: да, это известное явление — фридмон.
— Как?
— Фридмон. От имени ученого, открывшего его… Он был Фридман.
— А что за явление-то?
— Ну, если ты находишься в чем-то, в шаре, допустим, то изнутри он кажется бесконечным. А вышел — снаружи он маленький. Понятно?
Да, но… не хотелось болеть болезнью из физики. Нелегко переносить, что снаружи — голова, а внутри — вселенная боли. Но болезнь в конце концов прошла, а слово ФРИДМОН в нашей семье осталось. Сначала сделалось привычным, а потом и просто необходимым.
…Устроилась в библиотеку вечерней школы:
— Берите “Трое в лодке, не считая собаки”!
— А нет ли “Двое в лодке” и уж без собаки, конечно?
Каждый день рассказываю мужу о своей библиотечной службе, пока не понимаю, что попала в новый фридмон!
Разрезанное яблоко белеет бабочкой. Семечкам внутри тоже казалось, что сочная мякоть — весь мир, а теперь что (надо ложиться в землю, а она такая огромная — что яблоко по сравнению с нею!).
И писательство — тоже фридмон. Да что писательство — каждый рассказ! Ведь там свое пространство, ритм везде разный, время течет то быстрее, то медленнее. И свое небо — и свой низ. Закончил писать — вышел автор из фридмона, сразу занырнул в другой…
Фридмон по имени Наташа появился у нас в 1978 году. С писательским фридмоном у него было кое-что общее — горение. Когда рассказ пошел, все забыто, я очнулась — на кухне черно, а полотенце, которое кипятилось, сгорело в уголь. Вдохновение пахнет горелым полотенцем. С Наташей же горели нервы. В первый день, помню, она 29 раз прибегала со двора с подружкой (поесть, попить, в туалет, за конфетой, переодеться, за куклой и пр.). Я всякий раз вставала из-за машинки и открывала дверь. Считала не я, а сосед дядя Коля — он, оказывается, спичку ломал всякий раз, когда слышал звонок в дверь. У него тоже нервы... На следующий день для Наташи мы сделали отдельные ключи.
Только недавно поняла, чем меня сразу взяла Наташа. На ней были материны золоченые босоножки, как у “Олимпии” Эдуарда Мане! На ребенке это выглядело так нелепо — до слез… Было ей шесть лет (а мне, в сущности, и того меньше, видимо, раз я так безосновательно верила в успех). Сонечке исполнилось только два. И это было столкновение миров! Наташа могла ей небрежно бросить:
— Отойди, а то так дам, что ты улетишь!
— А я вообще летать не умею, — совершенно честно отвечала дочь (летают ведь птицы, так она понимала).
И все-таки поверх всего шло облако огромной любви к нашей приемной дочке.
Первые две недели помню как сплошное вдохновение, даже несколько заполошное. А если учесть, что я и рассказы пишу не словами-образами, а любовью-жалостью, то много оказалось общего между этими двумя фридмонами…
Нас все спрашивали: зачем взяли чужую девочку, и мы отвечали правдиво: мать Наташи посадили. Мы же раньше ее подкармливали, водили по врачам, как бы все получилось автоматически.
— Понятно. Вы — автоматы.
— Нет, мы не автоматы.
— Пулеметы?
Чтобы прервать этот разговор, Слава начал читать свои вирши:
Клавиш биенье в квартирном фридмоне,
Тайнопись трещин на желтом фоне,
Крови кипенье от склянки чефира
