Нам заменили сокровища мира…
Ну, чефир здесь явно для рифмы, мы пили просто крепкий чай.
А приемная дочь в самом деле дарила нам много приятных сюрпризов! Порой от нее исходил какой-то свет, как от Наташи Ростовой — не небесный, а земной, но утешающий.
— Теть Нин, когда я прославлюсь, ты будешь только во французских платьях ходить.
Правда, чаще она говорила: “Теть Нин, ты такая простая!” (в смысле — наивная). Я просила: “Называй меня хотя бы ВАШЕ ПРОСТЕЙШЕСТВО”. Сама Наташа могла выдать такое, что никогда не пришло бы мне в голову! Мол, почему в “Цветике-семицветике” девочка не оторвала один лепесток и не загадала: “Пусть у меня будет еще один волшебный цветочек”? Я иногда звала ее так: Цветочек. Чаще — двойным именем:
— Цветочек-деточка, беги погуляй, а я поработаю.
Работа, кстати, двигалась поначалу совсем плохо. Слава с тоской смотрел на мои первые рукописи, вслух читал первую фразу:
— Небо над поселком было серым, — замолкал, а потом добавлял: — Да, небо было серым, как рассказ, лежащий перед вами, читатель.
Он сам стал писать фантастику, где роились такие сгустки образов, что мне пришлось учиться у мужа. Наконец два моих рассказа напечатал “Урал”. А Славу вскоре пригласили на совещание по фантастике. Мне пересказывали такой диалог: “А Нина с ним поедет?” — “Зачем?” — “Так она же за него пишет все!”. Но подруга, которая отвечала, резонно заметила, что все наоборот: Горланова без Букура строчки сочинить не может — он все правит у нее…
Слава говорил, что капля елея убивает рассказ, вычеркивал у меня все уменьшительно-ласкательные суффиксы. Я долго не могла с этим смириться. Распла’чусь — бегу к Лине Кертман, моей лучшей подруге со студенческих лет: “Поругалась с мужем!”.
— И я поругалась. Это нечеховское поведение!
— И у моего — нечеховское.
— Я — серьезно!
— И я…
— Просто дошла до белого каления!
— Я тоже.
— Я прямо две тарелки разбила…
— Твоя взяла: я ни одной тарелки не разбила.
…Жили-были две мысли. Они все время спорили. Одна мысль говорила: “Да пиши как тебе хочется! Литература — это самовыражение”. А другая отвечала: “Нет, литература должна помочь понять ситуацию. Думай о читателе, пиши ясно!”.
Несмотря на такие колебания, оставалось еще много свободы: о ком писать, в каком жанре, сколько времени… Но порой не было свободы на саму свободу: гости с раннего утра и до вечера. Тогда я повесила на двери объявление: “Дорогие друзья! Прошу до 5 вечера не беспокоить нас без крайней необходимости! Мы работаем”.
Я в библиотеку ездила вечерами, муж дежурил в охране “сутки через трое”, и две машинки стучали дуэтом — последние удары во фразе звучат ведь музыкально: ча-ча-ча. Объявление не помогало — гости приходили до пяти, и каждый говорил, что он шел мимо и не мог определить, что есть крайняя необходимость, а что — нет.
— Если не знаешь, значит, не крайняя, — объясняла я.
Но объявление переписала:
“Дорогие друзья! УМОЛЯЮ: не беспокойте нас до 5 вечера!”.
“Не стучите, не звоните и не пинайте двери — все равно не откроем”.
Вдруг в двенадцать ночи пришел пьяный фотограф Ж.
— Что случилось?
— У вас хоть материал-то есть для повести? Я хочу рассказать, как живут сейчас фотографы. Прототипы нужны?
Нужны, но не в полночь. На следующий день я написала новое объявление: “ВРЕМЕННО ПРИЕМ ПРОТОТИПОВ ПРЕКРАЩЕН”
Но однажды подруга пожаловалась: нет времени писать диссертацию — гости идут и идут с самого утра, год аспирантуры псу под хвост! И я ей посоветовала написать такое же объявление, как у нас.
— Ха! Я ведь не такая дура, как ты: не хочу, чтоб весь город говорил, что я сумасшедшая, как Нинка Горланова!
Ну, сумасшедшая, так сумасшедшая. А может, и нет. “Урал” дал мне за “Филамур” хрустальный кубок. Я испекла торт и получила от детей медаль “ЗА СТИРКУ И СТЯПЬЕ!”. Растрогавшись, хватаю всех троих плюс подругу Наташи — едем в Горьковский сад. Наташа радостно рассказывает:
— Настя, у нас с потолка текло три дня, мокрицы завелись — так и забегали!
— Цветочек-деточка, расскажи лучше ей о Шагале.
Настя сама хочет отгадать:
— Шагал — это не город и не язык… (Знает, что есть такой язык — санскрит, видела у нас учебник).
