Сыплем сверху золу. Понятно? Ставим сверху стул. Вот так. — И он показал как. — На стул сверху кладем ковер. Вот так. — И он снова показал как. — Сам садимся на пол, ногу засовываем под ковер, — он с удовольствием почмокал губами, — и оч-чень, оч-чень тепло. Всему телу. Ногам тепло, рукам тепло, голова тоже тепло. Как в печке. Все узбеки так делают. Сто лет так делают, пятьсот лет. Всегда тепло.
Он еще помолчал и уже окончательно добавил:
— А ночью — оч-чень холодно бывает. Как в Сибирь. Но ничего. Не умираем. Живем.
И с этим он покинул новоселов.
А семья Онгейм в который раз принялась обживать свое новое жилье. Папа, мама. И мальчик по имени Хаймек. И больше никого. И Ханночки нет. Даже председатель колхоза исчез, унеся с собой свои белые прокуренные усы.
Как показалось Хаймеку, оставшись в кругу близких, папа снова повеселел и к нему вернулось хорошее настроение. Во всяком случае, он улыбался, когда говорил маме:
— Ну вот, Ривочка, мы и приехали. Ты почувствовала,
— Земля, — сказала мама. — Похоронят нас в этой земле.
— Ну что ты, Ривочка, что ты. Нельзя так говорить, дорогая. Мы уехали из Сибири. И приехали в Ташкент.
— Приехали в Ташкент, Яков? В Ташкент?
— Ну, не в самый Ташкент. Пусть это будет где-то сбоку от Ташкента. Мы совсем-совсем рядом с Ташкентом, Рива. Ты хорошо разглядела этого узбека, председателя? Он показался мне очень похожим на еврея. Тебе это не показалось? А ты заметила, как он подробно объяснял нам все про обогревательную яму? Никакой еврей не объяснил бы подробнее. И все для того, чтобы ночью нам было тепло. Он — как еврей.
Хаймеку тем временем пришла в голову замечательная мысль, которой он тут же поделился с родителями:
— Если в яме будет много горячей золы, мы испечем в ней картошку. Да?
Идея была признана. Только мама задумчиво спросила, где они возьмут этой самой картошки, которую можно будет испечь. Задавая свой вопрос, она смотрела на папу. Папа сказал неуверенно:
— Ну… найдем где-нибудь. Должна же здесь где-то быть картошка. Ведь это земля Ташкент, не забывайте… здесь все должно быть.
— Ташкент — город хлебный, — напомнил отцу Хаймек. — Ты говорил.
— Говорил. А пока поедим сухарей. Это тот же хлеб.
С этими словами папа подошел к узлу, оставленному им в углу комнаты, достал из него маленький узелок с белыми сухарями, предназначенными специально для такого вот случая, и дал каждому по штуке. После чего вся семья уселась на полу, спустив ноги в яму для обогрева, и стала всухомятку хрустеть сухарями… при этом вновь повеселевший папа умудрялся еще напевать какую-то хасидскую мелодию.
Этой ночью обогревательная яма была бы им явно ни к чему. Хаймек лежал, вытянувшись во весь рост, и наслаждался прохладой, идущей от глиняного пола, — он все-таки успел сильно обгореть. Наконец он уснул. Во сне он видел картошку, которую они доставали из горячей золы. Они — это были папа, мама, он сам, Хаймек, и маленькая Ханночка, которая бегала вокруг ямы, кружилась, смеялась и все время кричала «ку-ка-ре-ку».
Разбудило Хаймека утреннее солнце. Яркие лучи окрасили мир в желтые и багровые цвета. Место, где с вечера заснул папа, было пустым. Мама, держа в зубах шпильки, заплетала волосы в косу, которую потом превратила в большой узел на затылке. Давно уже не видел Хаймек, чтобы мама занималась своими волосами.
Неизвестно почему ему стало вдруг весело, и он рассмеялся.
— Ты проснулся, — сказала мама. — Как спалось? И что с твоей спиной?
— Все хорошо, мама. Какое красивое утро, правда?
— Правда, — сказала мама. — Правда.
— А где папа?
— Пошел за водой.
В проеме двери возник вчерашний узбек, похожий, по мнению папы, на еврея. Усы его все так же свисали вниз двумя белыми сосульками. На голове узбека (или все же еврея?) была тюбетейка, которая вполне, подумал Хаймек, в этих краях могла оказаться кипой. Тюбетейка была красиво расшита цветными нитками.
— Доброе утро, — сказал гость, заслоняя свет.
— Доброе утро, — вежливо отозвался Хаймек, не сводя взгляда с усов, которые, казалось, жили своей самостоятельной жизнью.
— Вы уже позавтракали?
— Нет, — сказал Хаймек. Он ни секунды не сомневался, что этот похожий на еврея узбек только и пришел к ним для того, чтобы пригласить их на завтрак в столовую.
— Так-так, — сказал узбек. — А почему?
— У нас ничего нет, — снова сказал Хаймек и взглянул на маму.
Мама воткнула шпильки в узел на затылке, но не добавила ни слова.
Узбек обдумывал ситуацию.
— Плохо, — сказал он наконец. — Плохо. Утром надо кушать.
— Это так, — со вздохом подтвердил папа, входя в комнату. В руках у папы был кувшин с водой.
Председатель-узбек некоторое время мял в руках свою расшитую тюбетейку, а потом, решительно засунув ее за пазуху, посмотрел на потолок и произнес:
— Как нас учит товарищ Ильич…
— Кто не работает, тот не ест, — подхватил на лету папа. При этом он улыбался, но очень, пожалуй, грустно.
У председателя колхоза округлились глаза.
— Вы, я вижу, хорошо учить теорий наш великий товарищ Ильич…
— Да уж… — неопределенно сказал папа. — Слышали…
— И не раз, — подала голос мама. И даже Хаймек, вспомнивший речи коротышки коменданта на «Ивановых островах», тоже подтверждающе закивал.
Председатель колхоза решил, очевидно, перейти от теории к практике построения социализма. Выйдя за дверь, он тут же вернулся, держа в руках две мотыги и тяпку, оборудованную еще и рыхлителем.
— Так, — сказал он. — Вот. Берите. Вам на работа. Земля ждет. Давайте будем работать.
Папа застенчиво сказал что-то насчет еды. Но узбек, похоже, исчерпал свое понимание нужд первой необходимости. Разведя руки в сторону, он коротко сказал:
— Закон такой: день работать. Вечером — кушать пищу. Много работать. Тогда — много кушать. Но вечером…
— Но фрукты… — подсказал папе Хаймек.
— Может быть, есть немного фруктов? — спросил папа.
Но старый узбек отверг папино предположение, что он может вот так ни с того ни с сего расщедриться на фрукты.
— Фрукта нет, — заявил он твердо.
Папа попытался сопротивляться.
— Это же земля Ташкент. Ташкент — город хлебный. У вас, конечно, есть хлеб. И фрукты… должны быть… сухие фрукты…
— Нет, — непоколебимо стоял на своем узбек. — Ничего нет. Раньше — да, был. До война. Теперь нет…
С каждой минутой он говорил по-русски все хуже и хуже и понимал все меньше. Закончил он свою речь совсем короткими фразами:
— Нет. Ничего. Правительств говорил: всё для фронт. Всё для побед. Всё — это и хлеб и фрукт. Всё.
Он повернулся и вышел.
