подрывной съестной подробняк.
Все эти продовольственно-мещанские зарисовки были обвинительным приговором для эпохи и оправдательным — для самого Галича. Они превосходно заземлили в его песнях все то, что сильно позже станут дразнить демшизой. На каждое «молчальники вышли в начальники» у Галича находилось «закусили это дело косхалвой». Именно то, в чем Галича сразу после смерти упрекал бессмысленно-злобный Нагибин, и сделало в итоге ему честь как сочинителю. Нагибин, как известно, написал, что народа Галич не знал и узнавать не спешил, всегда барствовал, а кашу заварил исключительно по соображениям тщеславия. Это, видимо, верно — в конце концов, даже в самых раскатистых и натуральных его откровениях, вроде «мы похоронены где-то под Нарвой» действительно слышится что-то неистребимо холеное. Но именно поэтому они исполнены объемного предательского очарования — чувствуется, что поет большой старый греховодник с наманикюренными ногтями. И песни смешные, потому что автор смешной (а у Высоцкого, к примеру, песни несмешные, потому что автор тоже не). В норвежском фильме «Беженцы» Галич вообще изъясняется с интонациями, напоминающими величавый говор другого беглеца — Бориса Сичкина. (Послушайте, как Галич там произносит: «Рядом со мной прекрасный норвежский художник...»)
Лиризм Галича — всегда на стыке сытости и самоедства. Как сладко он взвизгивал на фразе «перед ним бутыль с рябиновою!»; как жаловал все эти рассыпчатые суффиксы: балычок-коньячок; Леночка- Тонечка-Ниночка; сырок-чаек; двести граммчиков — анекдот про абрамчиков; с какой тлетворной чертовщинкой умел интонировать! «Что-то легкомысленно-игривое проглядывало среди всех этих жалобных восклицаний» — это написано про Степана Трофимовича Верховенского, но лирический герой Александра Аркадьевича встает в этих строках как живой.
Я пристрастился к Галичу как раз на его семидесятилетие — в 88-м. Давно. Я уже привык к тому, что некогда соблазнительная музыка с годами отпадает от тебя кусками, как штукатурка с потолка, или, наоборот, начинает играть такими новыми красками, которых лучше бы не знать вовсе. Но Галич константа — за двадцать лет ни один образ не сдулся, ни одна из шуток не заржавела. Я чувствую его ровно так же, как в свои четырнадцать. На двадцать прошедших лет — всего три новых ощущения, связанных с ним.
Во-первых, мне стало казаться, что в Галиче куда больше собственно музыки, чем положено думать. Его записи порой бывают сродни глухому нескончаемому темному кантри — по ощущениям. Песни спеты не на одном дыхании, на каждую вещь приходится огромное количество нюансов — в звуке, мелодии, голосе. Он вел свою музыку, как старый тамада застолье — долго, неровно, страстно. (Кстати, Галич курьезным образом проговорил сразу две важные для прошлого века музыкальные тенденции. Например, «услышать прекрасность молчания» — это фактически квинтэссенция всех сочинительских принципов тихушника Кейджа, тогда как строчкой «есть магнитофон системы „Яуза“, вот и все, и этого достаточно» можно припечатать кустарную эстетику Do It Yourself и прочий lo-fi.)
Во-вторых, майским вечером 1999 года мне посчастливилось побывать на домашнем концерте Псоя Короленко «Чтобы не вышло как с Галичем». В квартире на Ленинском проспекте Псой инсценировал его песни с непередаваемой, нездешней точностью. Круче только Северный исполнял «Тонечку».
И, наконец, в-третьих, я расслышал песенку про несбывшееся из нервного фильма «Бегущая по волнам». Мне на нее в свое время указал Гарик Осипов. «Под старость или в расцвете лет, ночью и средь бела дня твой голос придет, как внезапный свет, и ты позовешь меня». Несбывшееся — глубочайшая из мыслей Галича. То, под чем ходили все его афоризмы, анафемы и анекдоты; та точка, где барин, наконец, мирится с изгоем. Та высшая точка, о которой, впрочем, галичевские герои выразились бы без суесловия — не «Столичную» пьем, а «Особую».
Не хотелось всерьез, но придется…
Ответ Петру Авену
Журнал с очаровательным названием «Русский пионер» опубликовал критическую статью главы «Альфа-банка» Петра Авена о моем романе «Санькя».
Аргументация моего оппонента оказалась, к сожалению, предсказуема; я как-то даже не ожидал, что мне в который раз сообщат, что нехорошо устраивать революции вместо того, чтобы «посадить дерево, построить дом, постирать носки, прочитать на ночь сказку ребенку...», ну и так далее, бла-бла-бла.
Ситуация усугубляется тем, что я, автор романа «Санькя», на сегодняшний день и далеко не первый год состою в партии, которую нельзя называть (так как она запрещена в нашей замечательной стране, где право на политику заменено полноценным правом стирать носки и далее по списку).
Как следствие — мне приходится отвечать не только за героев моей книги, но и за себя.
По странному стечению обстоятельств, последние полгода я в муках занимаюсь строительством дома и обустройством близлежащих территорий, включая посадку деревьев. Сказку я читаю на ночь не просто ребенку, а сразу троим ребенкам. Лампочку я в своем подъезде вкрутил, налоги заплатил, и даже содержу небольшое предприятие, обеспечив рабочими местами 12 человек.
Да, забыл про носки; к сожалению, я не стираю их дома, так как у меня есть стиральная машина; зато я маниакально чистоплотен в поездках; так что могу в качестве доказательства выслать в отдел аналитики «Альфа-банка» несколько пар собственноручно выстиранных носков, которые я привез из недавней поездки по Сибири.
Несмотря на то, что свой гражданский долг я (равно как и многие мои товарищи и герои) выполнил и даже перевыполнил, я никак не могу понять, какое отношение имеет мое личное поведение к состоянию страны, в которой я живу. Ничего не знаю о том, как себя чувствует страна, где проживает г-н Авен, но касательно будущего моей земли предчувствия мои, пожалуй, апокалиптичны. Ни экономика этого государства, ни внешняя политика, ни отношение к гражданам и свободам, ни простые человеческие манеры представителей власти не дают мне надежды, что Российская Федерация сохранит свою географию и разберется со своей демографией.
Догадываюсь, что нечто подобное испытывают герои моей книги (даже нескольких моих книг). То, что не все они успели посадить свое дерево, ничего не отменяет. Зато многие из них успели посидеть (и поседеть) сами — во имя тех ценностей, с которыми многие их оппоненты с удивительной легкостью расстались, вполне благополучно устроившись в мире безо всякой там свободы и прочих парламентских благоглупостей.
Ничего, что я так примитивно рассуждаю? Все ведь гораздо сложнее, вы думаете? Ну, вот я так не думаю. В данном случае все достаточно просто.
Различие мое, равно как и моих героев, с г-ном Авеном примитивно и поверхностно: в случае кризисной ситуации он, совместно со своей семьей, если таковая имеется, сможет покинуть эту страну и наблюдать за ходом событий извне. Не так давно газета Times сообщала, что г-н Авен приобрел поместье Инглистон-Хаус площадью около 3,5 га еще в 2004 году за 8.55 миллионов фунтов (около $17 миллионов). Что бы там г-н Авен не писал про свою ответственность за эту страну, в нужный момент всегда можно будет сослаться на «взбесившееся быдло» — и в английский особняк с бомбоубежищем, заработанный праведными трудами, переехать. А я не могу вывезти отсюда ни себя — черт бы со мной, — ни своих детей, что меня, признаюсь, пугает. И сослаться мне не на кого.
И вовсе не страдания ищут герои мои — напрасно г-н Авен наделяет их поведение паразитарными смыслами: и в книге, и в жизни они, скорее, счастья жаждут, и пользоваться им умеют, и хотели бы разделить эту возможность с иными людьми.
«Вирус (левизны, разрушения, социализма) в большей части мира (отсталого во многом благодаря ему) кажется непобедим, — сетует г-н Авен. — И пишутся все новые и новые статьи — Валерия Ильинична Новодворская выдает по одной в неделю. Не помогает».
Когда я слышу подобные речи, мне каждый раз втайне хочется понимающе подмигнуть оппоненту — ну, не может же он всерьез все это говорить. Ортодоксальным социалистом быть сегодня и скучно, и нелепо. А вот ортодоксальным либералом по-прежнему вроде как прилично.
И если я Авену подмигну, он не поймет, что это я тут моргаю.
В итоге, во что я должен поверить? Что благодаря «вирусу левизны, разрушения, социализма»
