хозяевами. Очень жаль. Она смисная. <…> А ты свиненок, что не досидел на грибах, сколько тебе полагалось. Привезу одну книжку, покажу тебе, с тебя довольно будет. М<ожет> б<ыть>, и подарю, а м<ожет> б<ыть>, и нет. Это как ты мне понравишься.
Про «суксуальность» это очень здорово. А где все это происходило? Обо мне Вам спрашивать не пристало. Это не в Вашем департаменте, душенька. Ну и цыц… Я неумоляем, как видите. А Вы смисная коска. Нет, только не худей! Останься этаким бель-фамом, пожалуйста. Очень просю! Примерно вот по этой схеме. < Далее в тексте следует рисунок, на котором изображена женская фигура с чрезмерно пышными формами. – М.П.> Такой ты была 1 1/2 месяца назад. Такой и останься. Это кисиво! Мои шлют тебе привет. Э муа з’оси [130].
Будь здорова, благополучна, спокойна. И накопи сил и спокойствия для того, чтобы встречаться со мной (ежели доведется) мирно и благодушно. Как полагается зверятам, чтобы у меня мозги не переворачивались от твоих нелепостей. Будь добр, сибакин мой милый, не помышляй токмо о радостях своих, подумай и о пользительностях. Береги себя всячески, а не как до сих пор было: лежанием в постели только. (Каламбурить не буду. И Вам не советую). Будь смисной киской. <…> Есть у тебя “Тристан и Изольда”?[131] Сыграй оную мне. Сыграешь?»[132]
Конкретных фактов, пригодных для биографического очерка, в переписке совсем немного, но, вероятно, тем они ценнее. Лейтмотивом в письмах Аверьяновой проходит тема нездоровья (она часто жалуется на боли в области печени, живота и головы — следствие арестов?) и безденежья: «По-моему, Тебе пора взять меня, Лису, на годик на свое иждивение, чтобы я хоть отдохнула и забыла, как волноваться из-за служебных дел. Что ты скажешь?» (7 августа 1938)[133];«…наш Институт окончательно ликвидирован[134], и остался я со своим носом (орлиной формы). Однако же работа кое-где есть — осталось 4 ученицы, одна очень способная» (22 августа 1938); «Если не найду себе на зиму службы — брошу вообще преподавать и займусь чем-нибудь совсем новым, не знаю еще чем» (23 августа 1938); «я ушла из школы по собств<енному> желанию, т. е. одна из приезжих учительниц обложила меня последними словами, и я из протеста ушла <…> (21 февраля 1939); «Как отсюда я уеду? / Чем отдам я долг соседу? / Кто поможет мне в Беде? / Где же тот волшебник? Где??? – Лиська» (18 марта 1939 г. из Лыкошино Тверской области); «Сегодня я ревела только потому, что мне кое-кто грубо напомнил о моих душевных болезнях и потерянной в связи с ними работоспособности и точности – нельзя же съесть свой кекс вчера и хотеть съесть его сегодня! Самоубийством я нарочно, назло всем, не кончу» (15 августа 1939); из больницы в Луге: «Поздравь меня, у меня лопнул бюстгальтер, я стал веселый толстый Лис, мечтаю где-нибудь служить (на задних лапах), только чтоб служба была интересная (напр<имер>, сторожихой в зоопарке). Читаю еще очень туго и медленно, как я буду где-нибудь письменным переводчиком и как я сдам в “ниверситет” – прямо ума не приложу, аж страшно» (25 февраля 1940); в последнем письме: «Дорогой Андрей, не думаешь ли Ты, что Тебе пора принести Лису новых и совершенно замечательных “фантиков”?» (30 мая 1941).
Перед войной Аверьянова заочно училась на филологическом факультете университета, учеба имела формальный характер: для устройства на работу по специальности необходимо было получить документ о высшем филологическом образовании. В письме от 3 сентября 1938 г. она сообщала Корсуну, что собирается сдавать экзамены: «За какой факультет сдавать – почти решила: конечно, не за романское отделение, т.к. кроме общефилологических предметов вряд ли “ниверситет” меня чему-нибудь научит, чего я не сумею сделать лучше сама… Так что пойду я специализироваться по одному из тех 7, которые начала недавно»; 21 июня 1940 г. ему же: «Я сдала вчера теорию литература на “отлично” <…>. На экзамене мне задали один вопрос по Марксу и о литературе, но я, к счастью, догадалась, что Маркс не мог предпочитать Шиллера Шекспиру: все-таки голова у меня на плечах есть, и даже идеологические моменты я схватываю как-то сразу. Очень не глупая Лиска! Правда?»
Всё это время, лишенная постоянного заработка, Аверьянова не оставляла профессиональных занятий, умножая число изученных языков. В 1939 г. она перевела несколько стихотворений Пушкина и три сказки («Сказку о мертвой царевне», «Сказку о золотом петушке», «Сказку о Царе Салтане») на испанский язык; начала работу над переводом «Витязя в тигровой шкуре». О своих занятиях она неизменно писала Корсуну: «Справься у Дуни, не приходили ли мне из Москвы книги? С ума можно сойти: я бы давно здесь выучилась по-грузински и уже успела бы забыть, а книг с прошлой осени всё нет, хотя деньги магазин взял… о, Расея! <…>» (27 февраля 1939г. из Тверской области); «Дай мне на праздник трешку на водку, а то скючаю: перевожу “Мертвую царевну”, а ты знаешь, до чего не люблю покойников» (28 апреля 1939); «Еду редактировать <в Москву. – М П.> своего “Пушкина” и одновременно учить редактора правилам классической и революционной испанской поэзии, в противовес его (или ее, т. к. это “она”) концепциям “буржуазно-французского Парнаса”» (24 июня 1939); «Любезный Котище, мотался я на самолету в Москву <…>. Там “Международная книга” сразу купила у меня за 5 тыс. 3 хореические сказки Пушкина, относительно перевода моего Руставели на днях будет совещание в Отделе Печати при Ц. К. партии, по предложению коей организации и был у меня куплен Пушкин, издание будет роскошное, все 3 вместе, с миниатюрами Палеха. План мой перевода Руставели был вручен редакции с пометками, и мнение редакторов склонилось к тому, что Иосиф Виссарионович читал его сам… как бы то ни было, Руставели всех интересует очень, возможно, что к концу июня заключат на него договор» (9 июня 1939); «По Руставели достала почти всё, что мне нужно для работы, только не хватает французского издания, которое обещали мне достать в Москве» (13 июня 1939); «Кржевский считает; что в моих интересах самой написать вводную статью к моему Пушкину, а он мне поможет тем, что ее просмотрит и даст почитать умные книжки» (24 июня 1939); «Редактором моим назначен испанский поэт Рафаэль Альберти [135], кот<орый> на днях приедет в Москву, т. е. мнение одного человека, т. е. его, является решающим. Тот редактор, кот<орый> был до сих пор (женщина), правила буквально вредительски, вычеркивая, напр<имер>, в “Петушке” знаменитое Кири-ку-ку, нагло заявив, что “у Пушкина тоже нет этого”, что может дать тебе представление о непорядочности этой девки» (28 июня 1939) и т. д.
Издание сказок Пушкина на испанском языке, вероятно, не осуществилось. Перед самой войной Аверьянова передала свои переводы «Сказки о мертвой царевне» и «Сказки о царе Салтане» М.П. Алексееву[136]. Переводы поэмы Руставели и комедии Кальдерона, над которыми она работала в 1940 г., не печатались, а возможно, и не были закончены. Не отличавшаяся здоровьем, подверженная душевному недугу, Аверьянова провела немало времени в больницах. Несомненно, болезнь усугублялась невозможностью получить постоянную работу и безденежьем. В письме от 28 апреля 1939 г. она жаловалась мужу: «Лозинский написал холосый <так!> отзыв, с которым меня всё равно никуда не примут, пока не сдохла»; 18 июня 1940 г. ему же: «Я уже начала переводить комедию Кальдерона, но Москва, заключив договор, денег еще не шлет, живу, как собака, хотя я и Лис».
Тема поэтического творчества в письмах Аверьяновой к Корсуну, как ни странно, возникает крайне редко, хотя писать стихи она не прекращала. Например, 31 октября 1935 г. она сообщала ему: «Дяде Джону оч<ень> понравился “Меньшиковск<ий> Дворец” и он его взял себе, в числе многих других. Он всё читает блочью <А. Блока. – М.П> лирику, мне стало обидно, и я ему подсунула свои. <.. .> Я ходил к Маршаку и он меня, Лиса, еще звал – зайти со стихами. Оксман берет лисячьи стихи в Пушк<инский> Дом на прочтение, Маршак – то же, засим М. обещал письмо к Пастернаку[137] – авось Москва хоть что-нибудь издаст»; 25 февраля 1940 г.: «Я написала плохие стихи о Кронштадте, послала в газету, но, конечно, они привыкли печатать еще худшее.. ». Лишь однажды (в письме от 16 сентября 1938 г.) она послала ему два стихотворения: «Стриж» («В косом полете, прям, отважен…») и «Сонет» («Прекрасны камни Царского Села…»), последнее заканчивается строками: «Но в Гатчине хочу я умереть».
Еще в начале 1920-х гг. Л. Аверьянова хотела эмигрировать. И. К. Акимов-Перец побуждал ее устроиться на дипломатическую службу в качестве переводчицы и перебраться в Латвию[138], однако проект казался ей неосуществимым (она не владела латышским языком и считала это серьезной помехой в исполнении замысла). Впоследствии, вероятно, под сильным, хотя и непродолжительным обаянием Второй Москвы, тема отъезда и вообще отодвинулась на задний план и не беспокоила поэтессу вплоть до 1930-х гг., когда Вторая Москва обернулась для нее разграбленным Третьим Римом («В веках мертворожденный Рим!»).
