благороднейшего генеалога и знатока геральдики Андрея Ивановича, меня не покидало ощущение, что цитированные стихи могли быть одновременно и глубоко личными, и в то же время (как это случается у многих поэтов) универсальными. И новое, возгоравшееся чувство поэтессы могло тесно переплетаться с уходящим… Как не предположить одновременности их действия? Даже если влияния их представлялись ей в ту пору полярными»[148].
Это наблюдение находит подтверждение в «Стихах о Петербурге»: «Мне можно ослепнуть от снежных брызг – / Эдипу
В основе «Стихов о Петербурге» – лирический роман с двумя тесно переплетающимися и взаимопроникающими сюжетными линиями. Одна из них рассказывает о безответной, точнее неразделенной любви поэтессы к ее «лирическому герою» (герой в данном случае – величина переменная); вторая – о любви к Петербургу, «взаимной» и не подверженной времени («…я покоюсь, / О, город мой, на сердце у тебя»).
Проследить движение авторского замысла в развертывании лирического сюжета можно лишь с некоторой долей условности. Композиция сборника, вероятно, не была окончательной. Аверьянова не располагала достаточным временем для отточки художественных решений (как будто бы предчувствуя близкий арест, она спешила отправить рукопись за границу). «Стихи о Петербурге» поделены на три раздела: в первый вошло 8 стихотворений, во второй – 18, в третий – 36. Разделы не озаглавлены, авторская мотивация деления остается неопределенной.
Наибольшей цельностью и монолитностью отличается первый раздел книги, состоящий из стихотворений (вместе с посвящением их девять), непосредственно обращенных к Л. Ракову, образующих цикл «роман в стихах»[149]. Реальной основой «событий» романтической истории явились встречи Аверьяновой и Ракова на набережных и улицах Петербурга осенью 1935 г., нежданные и ни о чем не говорящие для него, спланированные и «вычисленные» для нее («Как Гумилев на львиную охоту, / Я отправляюсь в город за Тобой»; курсив мой. – М.П.).
Раков жил на Большой Морской. Топография цикла запечатлела маршруты, которыми он изо дня в день шел на службу и в город: Дворцовая площадь, Зимний дворец, Дворцовая набережная, Мраморный дворец, Марсово поле и Летний сад, со статуями богов и богинь («мраморное вече»), порождающими коннотацию: Марс – Венера. – «И Марс, не знавший ничего, / Тебя мне подал на ладони / Большого поля своего». Предугадать место встречи было нетрудно: «И там, где лег большой иней Зимний, / Скитаюсь, петербургская Агарь». «Роман» состоявший, главным образом, из «столкновений» на улицах да («И мы столкнулись – Ты и я») и воспринимаемый героиней как любовный поединок («Оставив мирные затеи, / Любовь ведет со мной войну»), заканчивается для нее полным поражением: «И поле Марсово на щит / Отцветший свой меня приемлет».
Первый раздел сборника завершается стихотворением «Когда всё проиграно, даже Твой…» (единственное, датированное 1931 г., под остальными поставлена дата: 1935). Занимающее сильную семантическую позицию (с точки зрения композиции), оно содержит метафору, задающую импульс или «интригу» всего дальнейшего лирического повествования. Поэтесса принимает образ ослепившего себя Эдипа, тщетно пытавшегося разгадать «тайны» земной любви, в утешение отдающегося «неизбежному другу», единственному неизменному возлюбленному: Петербург оборачивается Антигоной, подобно поводырю, ведет своего Эдипа.
Два следующих раздела сборника, в отличие от первого не имеют внутреннего сюжета; в значительно большей степени они соответствуют замыслу «путеводителя». Образ лирического героя здесь несколько заретуширован, отодвинут на второй план, становится более обобщенным, за ним встают, помимо Ракова и Корсуна. еще и Вс. Петров, и Вл. Голицын, и, по-видимому, другие лица, о ком мы не знаем. На первый план лирического повествования, «как слон боевой», выступает Петербург: «проникновенный свидетель поэм любви» [150] оборачивается их главным действующим лицом.
Топография разделов более или менее произвольна и уже не имеет жесткой привязанности к Эрмитажу и его ближайшим окрестностям. Маршруты складываются, главным образом, моль набережных Невы и «невчиков» (рукавов и каналов), по Стрелке Васильевского острова, Петропавловской крепости – с оглядкой на «Медный Всадник», по бегущим от центра улицам; захватывают ближайшие пригороды («Павловск», «Ропша», Гатчина – «Приорат»).
Петербург поднимается со страниц «Серебряной Раки» во всем своем блеске и великолепии. Однако в высокое славословие и аллилуйю, иначе не назовешь, – Петру Великому («О, неужели, город, ты / Одним задуман человеком», «Бог – мореход, курильщик в снежном дыме… / Весь город – карта на его столе» и т. п.), творениям зодчих, ученых и поэтов, – диссонансом врываются ноты тревоги и отчаянья, мотивы самоубийства, как, например, в стихотворении «Город воздуха, город туманов…» (1931):
Эти стихи вполне можно отнести к романтическому сюжету (самоубийство как следствие неразделенного чувства). Однако едва ли Аверьянова рассчитывала на такое узкое их прочтение, скорее всего, она надеялась на смешение мотивов, как бы «шифровала» подлинные причины своего отчаянья.
«Страшные истины бытия» – еще один, «подпольный», сюжет «Стихов о Петербурге», поначалу он лихорадочно выступает на поверхность небольшими островками-проговорами, как, например, в стихотворениях: «Блаженство темное мое…», 1935; «Смольный: I», 1933 («Неужели, неужели / Мы навек осуждены, / Вместе с замыслом Растрелли, / У Китайской лечь стены?..», «И Кропоткин, убегая – / Азиатчины бежал»), «Павловск», 1934 («О, милый Павловск, храм нетленной дружбы / С той родиной, которой больше нет»). Стихотворение «Три решетки» (1935), в котором речь идет о решетках Летнего Сада, Казанского собора и некогда стоявшей перед Зимним дворцом, неожиданно обрывается концовкой:
