сказала, что нужно раскрыть все окна и в течение четверти часа все обитатели дома должны уйти на расстояние одного километра от места взрыва. Мы пошли в здание мерии и там вместе с многими другими жителями города сидели часов до шсети утра, когда раздался взрыв. Уходя из дому, мы раскрыли окна, но не догадались раскрыть дверь из кухни в столовую; часть этой двери была стеклянная. Оказалось, что стекло этой двери было разбито вдребезги и даже косяк ее был надломлен.
Когда советская армия придвинулась настолько, что начала обстрел Пештян, жители дома перешли в подвал его; там нам пришлось спать только две ночи. Советская армия начала обстреливать нацистов «катюшами», и нацисты поспешно отступили. Утром мы узнали, что советская армия вступила в город. Я испытывал удивительное мистическое восприятие освобождения от какой?то социально тягостной атмосферы и вступления в какую?то родственную мне среду. И действительно, то было освобождение от гнета гитлеризма, еще не сопутствовавшееся переживанием не менее страшного гнета болыпевицкого режима.
Вскоре была завоевана и Братислава. Она не подверглась серьезному разрушению, потому что была завоевана в течение трех дней. Талантливые советские полководцы послали отряд черноморских моряков по Дунаю в тыл нацистам, и они принуждены были поспешно отступить. Нам удалось однако вернуться в Братиславу только через месяц, когда на железной дороге были возведены временные мосты.
Стыдно было слушать рассказы о грабежах советской армии и особенно насилиях над женщинами. Говорили, что в Братиславе было изнасиловано 9000 женщин в течение первых трех дней занятия города. У эмигрантки К. были две красавицы дочери. Она ранила одну из них в ногу, вымазала лица обеих дочерей кровью и поместила их в клинику, пользуясь знакомством с докторами. Таким образом она спасла дочерей. Дня через три после занятия города войсками бесчинства эти были прекращены.
Советские войска особенно жадно набрасывались на часы, не только солдаты, но и офицеры. «Давай часы», эти слова были известны всем словакам и чехам, как главное требование солдат. Некоторые из них нацепляли себе на руки по десяти и более штук часов. На рыночной площади во время базарных дней они толпились и продавали часы. Профессор психологии, переживший приход советской армии вне Братиславы в деревне, близко наблюдал поведение солдат и говорил, что они, грабя часы и другие вещи, вели себя, как дети: награбленными вещами они не особенно дорожили, часть их они дарили всякому, кто им понравился. Страсть их к часам была общеизвестна. Смотря фильм, изображающий совещание Рузвельта, Черчилля и Сталина в Ялте, публика, увидав, как Сталин протягивает руку Черчиллю, стала говорить «Давай часы!» и хохотала.
Вместе с армиею пришли и НКВД’исты. Они арестовали многих русских и словаков и отправили их в СССР. Замечательно, однако, что нас, русских профессоров, не уехавших в Германию, они не тронули. Одному доктору, служившему в Красном Кресте, они сказали: «У Лосского мировое имя; он политикою не занимается; пусть продолжает работать». Только раз ко мне пришел молодой человек и отрекомендовался так: «Я студент Московского университета, Театрального факультета, Режиссерского отделения. Я командирован для изучения театрального искусства в Европе. Молодежь у нас интересуется вашею философиею, и я хотел бы поговорить с вами о ней». Глаза его бегали по сторонам, и у меня получилось впечатление, что он причастен к деятельности НКВД. В конце беседы он сказал: «У нас теперь очень уважительное отношение к Церкви. Если в какой?либо пьесе ставится церковная церемония, из Синода присылают лицо, которое наблюдает, чтобы все было поставлено правильно и с достоинством».
По окончании семестра я стал просить в полиции паспорта для выезда за границу, желая поехать в Париж к своим сыновьям. Мне ответили, что форма заграничных паспортов еще не выработана. Явным образом полиция не хотела дать заграничный паспорт русскому эмигранту, боясь, что советское правительство не сочувствует этому. Наконец, мне посоветовали поехать в Прагу и там получить паспорт. Я переехал в Прагу, однако и там в течение десяти недель не мог добиться ничего, а французский посол, имевший сведения обо мне, сказал, что как только я получу паспорт, он позволит мне полететь в Париж на посольском аэроплане. Наконец, у меня нашлись добрые знакомые, которые попросили чешского министра Рыбку (он теперь в Нью–Йорке) помочь мне. Министр потелефонировал в полицию, и через два дня я получил паспорт и полетел в Париж на французском аэроплане.
Глава десятая. После воины
В Париже я узнал, что когда советская армия стала приближаться к границам Австрии, нацисты погнали пешком военнопленных из лагеря, где находился Борис, 15 ООО человек, на запад. В Берхтесгадене они встретили американскую армию и были освобождены.[51] Французское правительство командировало Бориса, как знатока французского искусства, в Иннсбрук. Он вместе с несколькими другими лицами должен был ездить по Тиролю и отыскивать предметы французского искусства, вывезенные нацистами в Австрию. Работа эта длилась почти два года. По окончании ее Борис получил место директора Музея искусств в городе Тур на Луаре.
Андрей во время войны принимал участие в очень опасных операциях, в высадке в Африку, потом в Сицилию, в Италию около Неаполя, во взятии Рима и походе из Италии в Австрию. Он получил шесть наград и даже Legion of Merit в то время, когда только триста лиц имели этот орден. Дослужился он до чина лейтенанта.
Н. А. Бердяев предложил мне прочитать в его «Религиоз- но–Философской Академии» публичную лекцию. Я прочитал лекцию под заглавием «Идеал абсолютного добра как основа мировоззрения». Основная мысль моей лекции была та, что, исходя из христианского идеала Царства Божия, можно решать основные проблемы всех остальных философских наук. Этот метод применен мною в книгах «Ценность и бытие. Бог и Царство Божие как основа ценностей», «Условия абсолютного добра» (основы этики), «Мир как осуществление красоты» (основы эстетики).
После моей лекции ко мне подошел господин, фамилии которого я не помню, отрекомендовался, как заведующий культпросветом «Общества Советских Патриотов» и попросил меня прочитать лекцию для этого общества. Пораженный и обрадованный тем, что после лекции, столь решительно подчеркнувшей мое христианское миропонимание, советский деятель предлагает мне прочитать лекцию для их организации, я спросил, на какую тему они хотят слушать лекцию. Он ответил: «На какую вам угодно». Тогда я предложил лекцию Учение Достоевского об абсолютных ценностях». Я нарочно избрал эту тему, изложенную в моей книге «Достоевский и его христианское миропонимание». В ней выдвинута на первый план мысль об абсолютной ценности каждой индивидуальной личности и вместе с тем о неотъемлемых правах личности. Заведующий культпросветом согласился; через несколько дней моя лекция перед советскими патриотами состоялась и в газете «Советский патриот» сущность ее была точно изложена.
Вслед за этим мне стали предлагать напечатать в «Советском патриоте» статью о социальной справедливости. В самом начале статьи я указал, что решаю вопрос этот с точки зрения христианского идеала абсолютного добра. Статья эта, а также статья «Критика учения об удовольствии как цели поведения» были напечатаны без изменений. Ухаживание за мною советских деятелей стало пугать меня. Они хитро заманивали меня в свою среду и могли поставить в трудное, сомнительное положение. Поэтому я очень обрадовался, когда вскоре мне удалось уехать в Соединенные Штаты. [52]
Андрей легко выхлопотал мне право иммиграции в Соединенные Штаты, но пароходы были заняты перевозкою демобилизованной армии. Поэтому очень трудно было получить билет на пароход. Только через четверть года Андрею удалось устроить меня на пароход Brazil, на котором ехало триста war brides, и я в том числе. Я поселился в Нью–Хевене, где Андрей продолжал свои занятия в Graduate School Йельского университета и писал диссертацию «Балтийский вопрос в 1679—1889». Тема этой работы очень сложная, потому что она касается интересов и борьбы за них между всеми государствами на берегах Балтийского и Северного морей. Свою диссертацию Андрей закончил в 1948 г., получил степень доктора философии и стал инструктором на Историческом отделении Йельского университета. Он читал студентам младших курсов Историю Европы, а также Историю России.
Осенью 1947 г. русская семинария в Нью–Йорке превратилась в высшее учебное заведение, в Св. — Владимирскую Ду ховную Академию, и я был приглашен в нее, как профессор философии. Деканом ее был
