Пушкин без тени страха, как походное платье, примеривает на себя грибоедовскую смерть. Она прекрасна. И он будет достоин ее. Мандельштам не меньше великих предшественников ратует за честь поэтического мундира. Но на очную ставку со своей смертью (а чужой – и не бывает) он явится почти безумным. “Роковое в груди колотье”, присущее всем поэтам на всех могилах неизвестных солдат, даже освященное пушкинской эрзерумской кистью винограда, имеет для Мандельштама какую-то мучительную и непреодолеваемую одышку. Что-то мешает ему сказать, подобно Пушкину, ясное до дрожи, простое “да!” перед лицом смерти. “Поэзия есть чувство собственного существования”, – говорит философ. И в данном случае это чувство поколеблено каким-то неизбежным вмешательством (“Дикая кошка – армянская речь / Мучит меня и царапает…”).
Метафизическую задачу своего путешествия Мандельштам вчерне формулирует так: “Я хочу познать свою кость, свою лаву, свое гробовое дно, [как под ним заиграет и магнием и фосфором жизнь, как мне улыбнется она: членистокрылая, пенящаяся, жужжащая]. Выйти к Арарату на каркающую, крошащуюся и харкающую окраину. Упереться всеми [границами] фибрами моего существа в невозможность выбора, отсутствие всякой свободы. ‹…› [Если приму, как заслуженное и присносущее, звукоодетость, каменнокровность и твердокаменность, значит, я недаром побывал в Армении]” (III, 386). Неожиданное признание для “Путешествия…”, которое современники единодушно находили слишком легкомысленным. Мандельштам недаром побывает в Армении и сделает свой выбор. Но только достигнув араратской окраины и гробового дна, жизнь улыбнется тебе с вершины Ноева ковчега. А.Н.Радищев писал в своем “Путешествии…”: “Ужас последнего часа прободал мою душу, я видел то мгновение, что существовать перестану. Но что я буду? Не знаю. Страшная неизвестность. Теперь чувствую; час бьет; я мертв; движение, жизнь, чувствие, мысли, – все исчезает мгновенно. Вообрази себя, мой друг, на краю гроба, не почувствуешь ли корчующий мраз, лиющийся в твоих жилах и завременно жизнь пресекающий”. Чтобы понять Армению как гробовое дно мандельштамовской жизни, сравним сначала его путешествие (и соответствующий круг поэтических текстов) – с пушкинским “Путешествием в Арзрум”.
Кавказские впечатления поэтов существенно разнятся. Но сначала – об общности. Пушкин пишет: “…С детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России” (VI, 671). Он имеет подорожную – “благословенную хартию”, как сам он ее называет. “Кто езжал на почте, – признавал Радищев, – тот знает, что подорожная есть оберегательное письмо, без которого всякому кошельку ‹…› будет накладно. Вынув ее из кармана, я шел с нею, как ходят иногда для защиты своей со крестом”. Пушкин: “К счастию нашел я в кармане подорожную, доказывавшую, что я мирный путешественник, а не Ринальдо Ринальдини” (VI, 657-658). “Но не разбойничать нельзя…”, – встревает Мандельштам, влюбленный в Вийона и грозящий сам набедокурить. Неграмотному азиату вместо подорожной предъявлен поэтический текст: “Офицер, важно его рассмотрев, тотчас велел привести его благородию лошадей по предписанию и возвратил мне мою бумагу: это было послание к калмычке, намаранное мною на одной из кавказских станций” (VI, 674). Шутя, Пушкин рождает нешуточную метафору, востребованную поэтами Серебряного века. Подлинная подорожная поэта, его марка – стих, единственный документ, удостоверяющий его личность, путешествующую во времени и пространстве. Благословенная хартия Пастернака – “Охранная грамота”. Название ахматовского сборника “Подорожник” – врачующее эхо той же метафоры.
“Не было другого поэта и с таким же воздушным прикосновением к жизни, и для которого достоинство и независимость человека были бы не только этической, но и эстетической потребностью, не отделимым от него символом его духовного бытия”, – так писал Анненский во второй “Книге отражений”, не о Пушкине, нет, – о другом безвременно погибшем русском поэте – Лермонтове. И еще: “…Не одна реальная жизнь, а и самая мечта жизни сделала его скитальцем, да еще с подорожною по казенной надобности”. В отличие от Пушкина и Лермонтова, мандельштамовский герой, оставаясь при казенной надобности, утрачивает подорожную. В одном из отрывков, образовавшихся в процессе работы над стихотворением “Дикая кошка – армянская речь…”:
(III, 43)
Радищев с горечью писал на пути в илимский острог: “Я принадлежу к категории людей, которую Стерн называет путешественниками поневоле…” (в оригинале по-французски: “Rel? gu? dans la classe que Stern appelle des voyageurs par n? cessit? …”). Кремнистый путь из старой песни лежал теперь в мандельштамовскую ссылку, а звезда с звездой говорила на языке общего путешествия поневоле. Поэтическое движение начинается с какой-то мертвой точки, где уже нет ничего человеческого, и существование проходит под знаком звериного воя. Из самого стихотворения “Дикая кошка – армянская речь…”:
(III, 42)
Страшный чиновник, повытчик и обесчещенный гвардеец – личины одного обезображенного образа существования. Но чиновник отрывка, повторяющий судьбу своего жалкого и нелепого собрата (“…без подорожной, командированный…”), на деле предельно расподобляется с ним. Его путь – в Эрзерум. Преданный пушкинианец Ходасевич выразит это так:
