нас больше общего, чем разделяющего'.
Кожевников задает первый вопрос: 'Как решается проблема времени в современном немецком романе и что думает по этому поводу Бёлль'.
- У меня нет своей теории времени, только опыт. Мне важнее всего то, что познал сам. Но когда пишу, мне всегда очень важно, как все соотносится по времени: о чем пишу - о мгновении или о веке. В каждом романе это по-другому. Я разрабатываю схемы, даже черчу таблицы. Бывает, что пытаюсь все предусмотреть, построить, но часто получается бессознательно, само собой, и понимаю уже потом.
2. Хайдеггера, к сожалению, не читал.
3. С Борхертом меня роднит общность настроений первых послевоенных лет.
4. Писать начал в семнадцать лет, но ничего не печатал. А когда был солдатом, написал две тысячи писем жене. Это и была моя главная литературная школа.
5. Кафка - великий писатель, а Фаллада - хороший писатель. Масштабы несравнимы.
6. Трудно сказать, кого я считаю своими учителями. Молодой писатель иногда приходит в отчаяние от того, что все уже написано.
7. Русскую литературу я люблю, кажется, знаю. Читал Достоевского, Толстого, Пушкина, Лескова, Чехова, Горького, Гончарова. Особенно люблю Гоголя - его многообразие, богатство, силу его дыхания.
Знаю стихи Есенина, Блока, Маяковского. Здесь меня поразил памятник Маяковскому напротив гостиницы. Он такой уверенный в себе и в будущем. А ведь у него были мучительные сомнения. И - самоубийство.
Из современников читал Шолохова. Из классиков первого вашего периода мне ближе всех Бабель. Мне кажется, что ему лучше всех удалось изобразить то сложное, бурное время. 'Автобиография' Пастернака дает пищу для размышлений. Особенно то, как он пишет о Маяковском, о его смерти.
8. (О Ремарке сказал то же, что в университете).
9. - Как я отношусь к человечеству? Об этом я написал пять романов. И мне кажется, что это должно быть само собой понятно. Хотя, разумеется, в романах и кое-что прячешь.
Записка Бёллю: 'Где вы были во время войны?' Кожевников 'захлопал крыльями': 'Господин Бёлль, не надо отвечать, у нас тут не встреча ветеранов. Это бестактный вопрос. Мы, писатели, собрались говорить о творческом опыте, о задачах литературы'. Бёлль густо краснеет. 'Нет, я буду отвечать. Вы расхваливали мои сочинения. Но если вы их читали, как же вы можете предполагать, что я не отвечу. Ведь именно об этом я столько писал. Я был солдатом шесть лет. Правда, я дослужился только до ефрейтора и мог бы сослаться на то, что был телефонистом и моя винтовка оставалась в обозе, и я вспоминал о ней только тогда, когда получал от фельдфебеля наряды за то, что она не чищена. Но это не оправдание. Я был солдатом той армии, которая напала на Польшу, на Голландию, на Бельгию и на вашу страну. Я как немецкий солдат входил в Киев, в Одессу, в Крым. И я сознаю личную ответственность за все преступления гитлеровского вермахта. Из сознания этой ответственности я и пишу'.
Новая записка.
'Я был пулеметчиком на тех фронтах, где были вы. И много стрелял. Очень рад, что я не попал в вас'.
Из дневника Р. (продолжение).
- Сэлинджера я очень люблю. Моя жена хорошо знает английский. Она перевела половину его рассказов. И мы вместе переводили заново 'Над пропастью во ржи'.
В первые послевоенные годы многие испытали влияние Хемингуэя. Но, по-моему, самый значительный из англоязычных писателей - Фолкнер... И Джойс, и Хаксли - очень хорошие писатели. Но Фолкнер - самый значительный.
- Отражает ли литература ФРГ действительность?
- Я не представляю себе, чтобы все мои романы отражали все проблемы моей страны. Они могут отразить только ту часть, которая определяется моим отношением к моей стране и ко всему миру. Было бы неверно судить по моим книгам о жизни в Федеративной Республике. У меня своя оптика. У каждого писателя многое выпадает из поля зрения. Писателем становишься именно благодаря известной ограниченности, когда у тебя есть свой участок действительности, о котором хочешь и можешь писать. А чтобы судить о целом, надо сопоставлять многие и разные книги. Жизнь в Федеративной Республике очень сложная, у нас тысячи проблем, о многих вы и представления не имеете. И, может быть, тот, кто писал эту записку, знает то, чего я не знаю.
- Каковы настроения молодежи? Есть ли опасность возрождения фашизма?
- Эти вопросы меня тоже волнуют. Когда началась война, мне было двадцать два года. Ни у меня, ни у кого из моих ровесников не было никакого патриотического воодушевления. Даже у парней из гитлерюгенда. Но война началась, несмотря на это. Потом уже многие начали воодушевляться. После побед, завоеваний. Эти воспоминания сегодня вызывают горькие мысли. Сегодня у молодых людей преобладает скорее страх перед опасностью войны. Большинство молодых людей, которых я знаю, - серьезные, вдумчивые, но им трудно понимать немецкую историю последних тридцати лет. Их этому не учат. И преобладают настроения беспомощности.
Кожевников и Сучков попеременно говорили о напряженности международного положения, об угрозе реваншизма, о миролюбивой политике СССР и т. д.
Бёлль: 'Я здесь постоянно слышу 'реваншизм, реваншизм', но у вас совершенно неправильное представление о том, что у нас происходит. Говорить об угрозе реваншизма неверно. Существует международная напряженность. Существует взаимное недоверие. Но мы-то, писатели, должны знать, что в этом не может быть виновата одна сторона. Что до прошлой, до гитлеровской войны, - там все ясно, кто виноват. Но сегодня я считал бы нашу беседу бессмысленной, если бы не сказал, что у вас превратные представления о Федеративной Республике. Вина за напряженность не только на стороне Запада.
Я уже слышал от вас, что у вашей молодежи после двадцатого съезда партии возникли серьезные сомнения, как молодые люди допрашивали отцов, что и почему те делали в прошлом. Подобное бывало и у нас. Я уверен, что в СССР нет ни одного человека, который хотел бы войны. Мы знаем, что у вас погибло двадцать миллионов человек. Но и у нас там ни один нормальный человек не может хотеть войны. Разногласия между государствами нельзя малевать черно-белой краской.
Из дневников Л.
30 сентября. Воскресенье. Всех троих повезли в Ясную Поляну.
Накануне Генрих сказал: 'Завтра я должен хоть на полчаса пойти в церковь. Как ты думаешь, по дороге это возможно?'
Я не сомневался, почти 200 километров. Тула - большой город.
Они вернулись очень поздно. Сегодня утром он встретил меня печально-сердито: 'Мы проехали много деревень, городков. Ни одной открытой церкви. Развалины или склады. Ну и похозяйничали вы в своей стране'.
(Бёлль, Герлах, Хагельштанге неделю провели в Ленинграде.)
12 октября. В доме Горького на Бронной. Водит молодая, пригожая, хорошо тренированная, бойко говорит по-английски.
Бёлль сумрачен. Задал, кажется, только один вопрос: долго ли здесь жил Горький? Переводчица заметила настроение. Показывая на огромное зеркало в спальне: 'Алексей Максимович был очень недоволен, говорил: 'Зачем это? Я ведь не балерина...' Он вообще был недоволен роскошью; но это подарок правительства'.
Бёлль на улице: 'Какой огосударствленный писатель. Он должен был быть очень несчастным'.
Бёлль сердился. Ему звонили из посольства. В 'Московской правде' сообщили, что он, Бёлль, 'глава делегации', полностью одобряет внешнюю политику СССР и ГДР, признает границу на Одере - Нейссе и пр. 'Какая глупая ложь. Все ложь. Вчера приходил кто-то из 'Правды'. Разговаривать я согласился, но сказал, чтобы ничего не публиковали, пока не покажут гранок'.
...Молодой репортер из 'Правды', развязный, самоуверенный, принес гранки интервью. Переводили Инга и я. Бёлль: 'Почему опять 'глава делегации', почему только я один? Ведь вы разговаривали и с господином Герлахом и с господином Хагельштанге? И если меня у вас читатели больше знают, это не означает, что вы можете писать неправду!.. Ничего этого я не говорил. Зачем вы придумываете? Я говорил, что я за мир, а не за мирную политику СССР. Я вообще не политик, а политика СССР вызывает у меня почти такие же опасения и сомнения, как и политика США... Я не мог сказать, что в Западной Германии господствует реваншизм и
