хорошо говорит по-немецки. Они болтают между собой.
Сижу с Бёллем и молчу. Думаю: 'Ну почему я? Сколько людей на моем месте не только были бы счастливы, но еще дело делали бы, рассказывали про те места, которые мы проезжаем, или про Толстого. А я молчу. Язык прилип к гортани'.
Он нервничает, когда мы проезжаем деревни, ему кажется, что водитель неосторожен, а на шоссе играют дети.
Останавливаемся у железнодорожного переезда. Несколько женщин с кирками, ломами. Один мужчина, вооруженный карандашом и блокнотом.
'На это невозможно смотреть спокойно. Мы и в Москве такое видели. Переводчик на мой вопрос ответил: война, а при чем тут война, им же не больше двадцати- двадцати пяти лет...'
Ока. Рассказываю о Тарусе. Говорим о Паустовском. Когда Паустовский ехал во Францию через Кёльн, он, проезжая через незнакомый город, ощутил родство, подумав: 'Здесь живет Генрих Бёлль'.
Они встречались в шестьдесят втором году...
Впервые в Ясной Поляне я была тридцать лет назад, в 1935 году, это была наша тайная 'медовая неделя'. Мы по поручению нашего учителя литературы - он из Москвы уехал в Ясную Поляну - записывали воспоминания старых крестьян о Толстом... Мы были переполнены своей любовью, своим миром, который был отделен от толстовского миллионами световых лет. А от сегодняшнего, когда я еду с Бёллем, сколькими эпохами?
В Ясной Поляне торжественно встречает Н. Лузин, потомок Фета, заместитель директора. Старомодная красивая речь. Этот музей - смысл его жизни.
'...Здесь нет ни клочка земли, который бы Толстой не исходил, не объехал верхом... В этом небе - ни одной звезды, на которую он бы не смотрел...'
Бёлль отвечает на вопросы Лузина: 'Толстого я начал читать в шестнадцать-семнадцать лет. Уже после Достоевского. Первое, что прочитал, 'Крейцерова соната', потом 'Воскресение'... Теперь у нас Толстой и Достоевский поменялись местами. Критики к каждому молодому писателю применяют толстовские мерки: насколько он ниже, насколько отстал. Мы все отстали, безнадежно отстали'.
Он говорит просто, ничуть не заботясь о том, какое впечатление производят его слова.
Бёлль показывает и объясняет Аннемари, он уже был здесь в 1962 году. Несколько раз повторяет: 'Как скромно он жил, скромно и не слишком удобно...'
Несколько студентов Тульского пединститута, практиканты в музее, просят автографы. У некоторых книги, но большинство протягивают листки бумаги - 'потом вклеим'.
Генрих этого не ожидал, он думал, что за автографами охотятся только на Западе.
Пузин рассказывал о немецких солдатах в Ясной Поляне. Отступая, хотели сжечь дом. У Бёлля каменеет лицо.
На обратном пути говорим о Пастернаке. Генрих не знал, что он был исключен из Союза писателей. Не знал о размахе травли. 'Что это для него означало? Его из-за этого перестали печатать?.. А что произошло бы с ним, если бы он эмигрировал? На Западе его могли бы задушить славой, рекламой, роскошью...'
'Самым тяжелым временем в моей жизни было лето сорок пятого года в американском лагере военнопленных во Франции. Я пытался вести там дневник, прятал в носке, нашли при обыске и отняли. ...Об этом лете еще никогда не писал. Может быть, скоро начну'.
28 июля. В мастерских художников ждали нетерпеливо. Каждый ревниво стремился подольше задержать у себя.
Посмотрев первые же картины Валентина Полякова, Бёлль: 'Совершенная неожиданность, никогда не думал, что так интересно. Большое искусство, оно должно стать известным и у нас...'
Облако спустилось на Суздаль и осело в форме церкви.
'У нас теперь террор догматиков-абстракционистов. Как вашим важно было бы это увидеть. У наших абстракционистов ведь ложное чувство превосходства.
Но когда в Третьяковской галерее я вижу официальное советское искусство, грустно, даже стыдно становится'.
Художник Андронов говорит ему: 'Ваш роман 'Глазами клоуна' - это все про меня'.
- А есть ли в литературе что-либо, подобное вашей живописи?
Все: - Да, есть.
На обратном пути повторяет: 'Как важно, что я все это увидел. И как глупо, что именно этого нам, иностранцам, не показывают'.
'Какая организация более властная - Союз писателей или Союз художников?..'
'А что мы можем для этих людей сделать?' (Каждый приезд, все годы мы слышали этот вопрос.)
31 июля. Генрих рассказывает, как был в 'Новом мире'. Твардовский очень ему понравился. 'Сразу видно, что незаурядная личность. Да и мне хотелось узнать, кто меня здесь публикует'.
...Они уезжают на две недели в Дом творчества в Дубулты. На вокзал В. Стеженский привез книгу Анны Зегерс 'Толстой и Достоевский'. Я говорю: 'Вот нет журналистов, надо бы сфотографировать - Бёлль с книгой Зегерс'. Он серьезно: 'Не возражал бы. Я хорошо отношусь к Зегерс'.
16 августа. Ждем Бёллей на аэродроме в Ленинграде. Они все загорелые.
В такси: 'Не допускайте к Фришу сотрудника Инкомиссии К. Он уже нам сказал, что в 'Хомо Фабер' есть декадентщина, мы ее выбросим. Если бы Фриш услышал, он бы его убил'.
Ему в Дубултах не понравилось. Просит книгу В. Семина.
17 августа. Тремя машинами едем в Комарово к Ахматовой *.
* См. с. 289.
18 августа. В Москве в последний день едем с Анне-мари за покупками.
- Как в вашей семье относились к фашизму?
- Все были против, все, кто был вокруг меня. И в семье Бёллей тоже, они были противниками фашизма.
- Вероятно, вы ощущали одиночество?..
- Ничего подобного. Мы знали, что все хорошие люди с нами.
Она работала машинисткой в частной фирме.
19 августа. Провожаем Бёллей.
Генрих говорит: 'Скорее к письменному столу. Замысел распирает. День буду лежать, а потом работать, работать...'
* * *
В 1965-1966 гг. мы писали Бёллю, теперь уже в доверительных письмах, окольными путями, что Даниэль и Синявский были арестованы и осуждены за то, что публиковали свои произведения за границей, что у друзей Солженицына был обыск, забрали рукописи и часть личного архива.
Обращения группы писателей в правительство и к съезду партии остались без ответа.
1966 год.
Из дневников Р.
27 сентября. Приезжает Бёлль с сыновьями Раймундом, Рене и Катариной фон Тротт, дочерью его покойного друга. Беленькая, круглая, веселая. Он усталый, очень загорелый. 'Был дивный отпуск в Ирландии'.
Его приглашают в университет, он отказывается: 'Хочу кое-что сделать для фильма о Достоевском и видеть друзей. Мне врачи запретили публичные выступления. Правда, в субботу пришлось запрет нарушить: открылся театр в Вуппертале, там я говорил'.
Вечером у нас. Предлагаю ему председательское место за столом. 'Нет, я не из породы председателей'.
После ужина идем на Красную площадь. Резкий ветер. Генрих рассказывает про отца Катарины. Фон Тротт цу Зольц из аристократической семьи, ушел из дома, стал рабочим. С 1930 по 1933 год был активным коммунистом, потом стал католиком. Он был арестован, но только после 1945 года заявил о перемене взглядов, не хотел отступаться от преследуемых товарищей по партии.
Сразу после войны они вместе издавали журнал.
'Я купил дом в деревне. Шестьдесят километров от Кёльна. Пришлось перестраивать, из-за ремонта Аннемари и не могла с нами приехать. Сегодня она с друзьями там собирает яблоки. Я буду там работать, проводить не меньше четырех дней в неделю'.
(Четырнадцать лет спустя он привез нас в этот дом, мы несколько раз потом жили там, 16 июля 1985 года мы там же увидели его в гробу...)
