неонацизм. Я сказал, что у нас еще есть, к сожалению, неисправимые позавчерашние, что в головах и в душах некоторых людей сохранилось непреодоленное прошлое, но оно не господствует. И такие люди в меньшинстве. Они мне отвратительны, но и самые глупые не помышляют о реванше. И никто из нас не говорил, что мы одобряем предложения ГДР. Мы говорили, что хотим таких отношений между двумя немецкими государствами, чтобы люди могли беспрепятственно общаться друг с другом, что об этом нужно договариваться. Но я убежден, что руководители ГДР только мешают этому, не меньше, чем наши консерваторы на Западе. Вашу запись я не разрешаю публиковать. Я буду протестовать'.
16 октября. Вчера проводили Бёлля. А ведь он первый настоящий пролетарский писатель, которого я узнал. Пролетарский писатель - когда-то похвала, почетное звание, а сейчас звучит насмешкой. Но Бёлль видит и войну, и мир глазами художника-пролетария, интеллигента-пролетария. Он добр как человек и художник, поэтому в нем нет той классовой ненависти, которая вызревает на зависти, на обозленности, на комплексах неполноценности. Ему просто отвратительны буржуи-стяжатели, буржуи-вояки, моралисты- ханжи, торгующие Богом, но отвратительны и псевдопролетарии, и псевдосоциалисты, и наши и гедеэровские.
* * *
В 1963 году Бёлль пригласил нас приехать в Кёльн, Этого нам не разрешили, но взамен позволили принять приглашение Берлинского Союза писателей. Мы сообщили о нашей поездке Бёллю.
28 февраля 1964 г. Берлин. Телеграмма от Генриха Бёлля. 'Встретимся в Лейпциге на мессе в бюро встреч или у друзей в конвикте, Моцартштрассе, 10.'
Из дневников Л.
4 марта. Лейпциг. Огромное помещение вроде вокзального зала ожидания: диваны, буфетные стойки, киоски. Бюро встреч. Девица с картотеками, кто кого ожидает. 'Это писатель Бёлль? С Запада? Вы, советские, встречаетесь с западными?! Конечно, я знаю его книги, 'И не сказал ни единого слова', и по радио слушала. Очень хороший писатель. Пожалуйста, если вы его встретите раньше, чем он ко мне подойдет, приведите его, я очень хочу его видеть'. Ждали три часа. Он - первый немец, который так опоздал; пошли на Моцартштрассе, 10. Это иезуитский конвикт - 'микромонастырь' с комнатами для приезжих. Две или три квартиры бельэтажа занимает патер Ковальский, не стар, худощав, остролиц. Он литературовед. В его комнате на одной стене распятие, картины, на евангельские сюжеты, на другой - книжные полки до потолка. На полках большие снимки: Брехт, Кафка, Тракль, Камю, Пастернак, Бенн, Толлер. Он писал диссертацию об экспрессионизме. 'Почему в Москве так плохо относятся к экспрессионистам, ведь большинство - хорошие геноссен? И наш министр Бехер ведь тоже был экспрессионистом'.
Бёлль приехал на машине с младшим сыном Винсентом, кареглазым, очень миловидным застенчивым толстяком, и племянником Гильбертом; этот постарше и побойчее.
5 марта. Ужинали в 'Ауэрбахкеллер'. Сводчатый подвал, деревянные столы. На стенах копии автографов Гёте: стихи, письма, какие-то счета и записки. Венгерское красное вино 'Бычья кровь', тяжелое, густое. С нами еще Ганс Омен, журналист из Кёльна.
Бёлль: 'Я впервые здесь. Понадобились московские друзья, чтобы я попал в 'Ауэрбахкеллер'. Впрочем, это не так уж парадоксально. У вас лучше знают Гёте, чем у нас. Никто из моих немецких друзей и знакомых еще не писал о Гёте, а ты уже написал книжку о 'Фаусте'. Значит, это естественно, что вы нас сюда привели'.
Рассказываем ему, как ездили с Эрвином Штриттматером в Веймар: проехали поворот на автобане и добирались потом проселками через маленькие городки и деревни.
Бёлль: 'Это вам очень повезло, такие городки и деревни - это и есть настоящая Германия. В Тюрингии осталось больше от настоящей Германии, чем на Западе... У нас война больше разрушила, а потом - экономическое чудо: разрушила модернизация. Разбогатевшие крестьяне сносили прекрасные старинные дома и строили 'люкс-коробки' из стекла и бетона'.
6 марта. Обедаем с Бёллями в 'Интернационале'. У входа много полицейских и атлетические парни в штатском. Густая сутолока. Наши паспорта и писательские билеты действуют. Оказывается, в одном из залов обедает Ульбрихт.
* * *
22 июля 1965 г. Приехал Генрих Бёлль с Аннемари и с сыновьями Винсентом и Рене. (Аннемари - милая, круглолицая, славянский облик. Ее девичья фамилия - Чех, предки из Богемии. Она для него первый читатель, главный редактор, первый критик. Рене - красавец, похож на итальянца или испанца.)
А мне через три дня в Берлин и Потсдам ехать, в Институт истории Национально-народной армии. Нужно проверять и дополнять их данные о немецких антифашистах в нашей армии.
Объясняю Бёллю, они пробудут весь август, значит, еще увидимся. Он понимает: 'Ты должен ехать. И особенно важно в Потсдам. Там пошире открывай глаза'.
Из дневника Р.
23 июля 1965 г. Ждем Генриха с женой и сыновьями в Жуковке. Напряжение. Каждый готовится по- своему. Кто листает вновь его книги. Кто думает, какие вопросы ему задать, что ему рассказать из нашей жизни. А хозяйка нашей дачи убирает двор, даже уборную так вымыла, как никогда прежде.
Утром - яркое солнце, решили жарить шашлык в лесу. Но сначала накрапывает, а потом - ливень. Ни о лесе, ни о шашлыке не может быть и речи.
Приходится накрывать стол на террасе, все голодны, а у нас только супы в пачках. Скольких гостей мы тут же кормили, и сравнительно вкусно, а приехал любимейший, и вот такая досада. Кое-как жарим баранину на плитке.
Выпили. Кто-то предлагает, чтобы Лева спел 'Лили Марлен' - хотим 'угостить' Бёлля немецкой песней. Он - удивленно и огорченно: 'Лев, ты с ума сошел, ты поешь эту песню вермахта!' Лев рассказывает, как услышал ее впервые на фронте в августе 41 года.
Какое счастье, что эту свалившуюся на нас радость - живой Бёлль - мы можем разделить с друзьями!
Он хочет знать, как мы живем, знать про нас всех - профессии, семьи, кто сколько зарабатывает, что сколько у нас стоит.
Называем его на русский лад 'Генрих Викторович'.
Аннемари говорит мало; взгляд умный и очень милое лицо.
О Пастернаке: 'У нас его так настойчиво внедряли, что я пока отложил 'Доктора Живаго'. Потом прочитаю, когда шум утихнет. Бывает, что читаю книги и десять лет спустя после того, как они производят сенсацию. Хорошие книги не стареют...'
Когда прощались, Лев, запинаясь, сказал, что мы не можем, не могли выразить всей меры любви к нему.
25 июля. Иду в гостиницу. Приносят счета, он просматривает внимательно. В первый момент удивляюсь. Но сразу понимаю: мое удивление это наше советское высокомерие нищих. Да, он считает деньги, он знает, что такое быть бедным, воровать уголь, выгадывать на дешевом маргарине. Он не позволяет себе швырять деньги и не одобряет этого в других.
Лев уехал в ГДР, очень досадно, что так совпало, но и отказаться он не мог.
- На немецком телевидении делают серию фильмов 'Писатель и город'. У них в планах: 'Кафка и Прага', 'Лорка и Гренада', 'Джойс и Дублин'. Мне предложили - 'Достоевский и Петербург'. Я согласился. Как вы думаете, какие еще могут быть темы?
- 'Бабель и Одесса', - и увлеченно начинаю рассказывать про Одессу.
- Я там был.
Мгновение темноты - война, Бёлль в войсках оккупантов... В военной Одессе. Прокручивается в мгновение: Рай и Альберт, герои романа 'Дом без хозяина', сидели в Одессе в военной тюрьме, Фред Богнер ('И не сказал ни единого слова...') писал Кэте письма и из Одессы... Выбираюсь из тьмы:
- Генрих, вы были не в той Одессе...
Позже сыновья напоминают ему, что в Одессе родился Троцкий. Об этом я не знала.
- Не можете ли поехать с нами завтра в Ясную Поляну? Переводчик из Союза писателей говорит не закрывая рта.
Хочу ли я? Конечно! Буду счастлива, но и страшно.
- Но ведь я могу переводить только на английский.
- Что ж, мы все понимаем... 'Бабель и Одесса' - это ему нравится.
26 июля. Еду с Бёллями в Ясную Поляну. Интуристская семиместная 'Чайка'. Он - рядом со мной. И трое юношей: Рене, Винсент и сын нашего приятеля-германиста, он меня 'подстрахует', если не смогу перевести,
