Генрих считает, что подготовительная работа над фильмом о Достоевском займет в этот раз пять-шесть дней, не больше.
Хочет посмотреть обыкновенное кладбище, не Новодевичье, а такое, где хоронят официантов, портных, не членов Союза писателей. И обыкновенную деревню, не писательскую.
28 сентября. Встретились у Спасских ворот. Идем в Кремль. Лев с молодыми - в Оружейную палату. Генрих не хочет, мы с ним гуляем по Кремлевской площади. 'Когда я посмотрел на эту дикую роскошь в Оружейной, я понял, почему у вас произошла революция. Ничего подобного в мире не найдешь'.
Впервые много говорит о болезнях. Во время войны целый год была дизентерия. И осложнение на печень. Сейчас плохо и с сердцем, и с легкими, и с давлением.
Рассказываю ему содержание 'Ракового корпуса'.
- Великолепно найдено место действия. Будет ли напечатано?
- Не знаю. Роман должен появиться в 'Новом мире'. Цензура задерживает, автор не идет на уступки, а Твардовский, кажется, устал бороться.
- Понимаю, понимаю. Он и тогда, год назад, показался мне усталым. Я сам часто устаю бороться за свое, очень хорошо, что есть друзья, которые тебя поддерживают. Но быть в одиночестве - это тяжело.
Твардовскому нужно принять 'причастие буйвола' - без этого нельзя делать журнал. А поэту с этим нельзя жить.
Пытаюсь пересказать только что прочитанные стихи Твардовского о матери ('В краю, куда их вывезли гуртом...').
- А его родители действительно были кулаками или они - так называемые?
- Нет, не кулаки. Его отец был сельским кузнецом. Рассказывает, что в ФРГ опубликовано пять томов
Паустовского, он будет рецензировать.
Рассказываю ему, что Лев пишет воспоминания о войне и о тюрьме.
Из дневников Л.
29 сентября. Обед с Бёллем. Принимают историки и журналисты. Суетливо-назойливый профессор X. между тостами разъясняет: 'Генрих Бёлль, конечно, религиозен, однако он противник церкви'. Бёлль негромко, но сердито: 'Это неправда, я принадлежу к церкви, я церковный, не поповский, но церковный'.
До полуночи ходили вдвоем по улицам. Он расспрашивал о Синявском, Даниэле, о том, как наказывают литераторов, написавших письмо про них. Вспоминал разговор за обедом: 'А знаешь, это ведь в чем-то и справедливо. Сегодня церковь у нас - это опора политической реакции, у нас много хороших священников и монахов, но церковные власти так коррумпированы, что вы себе и представить не можете'.
30 сентября. В театре на Таганке, на спектакле 'Галилей'.
Ему по душе и театр, и Любимов, и дух зрительного зала. Юрий Любимов: 'Ваши книги помогают мне жить'. Просит у Бёлля пьесу для своего театра. Бёлль: 'Пьесы можно писать только после пятидесяти лет. Есть у меня одна мистическая, но вам такая не подойдет'.
У Любимова встретились с Г. Товстоноговым, он пригласил Бёлля в свой театр в Ленинград.
На обратном пути: 'Мне кто-то говорил, что у вас сделана инсценировка 'Клоуна', этого я очень боюсь, чаще всего портят. Обязательно посмотрите и напишите мне'.
Аннемари перевела 'Заложника' Биена, пьеса в ее переводе идет в ГДР. В Ростоке Бёлль видел 'Марат-Сад' Петера Вайса, ему понравился спектакль.
Из дневников Р.
1 октября. У нас дома, семейный обед с Бёллями. Тихо, спокойно. Мы все уж постарались.
Смотрит наши книги, фотоальбомы. Мы просим их всех прочитать что-нибудь на магнитофон - новая игрушка. Генрих согласен, но чтобы в комнате он был один: 'Когда мои рассказы передаются, не могу слушать записи'.
А к вечеру квартира переполнена, пришли наши друзья, больше сорока человек. И каждый хочет что- нибудь ему сказать, выразить любовь, пожать руку.
Д. Самойлов читает стихи, Лев переводит:
Та война, что когда-нибудь будет,
Не моя она будет война,
Не мою она душу загубит
И не мне принесет ордена...
Это про них: про него самого, про Генриха, про Леву.
Из дневников Л.
2 октября. Разговор втроем. Решаемся, рассказываем о замысле книги о нем.
- Не делайте этого. Пока писатель жив, он незавершен.
Мы наперебой объясняем, что задуманная книга - это и про нас самих, про время Ремарка, которое сменилось временем Бёлля, о поисках ценностей.
Но он непреклонен.
'Мы разобрали чердак в связи с переездом в Айфель, нашли несколько рукописей. Роман, около пятидесяти рассказов. Раньше не удалось напечатать...'
'Я писал большой роман, серьезный. Но заболел мой друг, священник, попал в психиатрическую больницу. Я его каждый день навещал и потерял контакт с этим романом. Надеюсь, что еще вернусь...
...Пришел ко мне молодой приятель, рассказал историю. Я решил, что это сюжет для новеллы. Писал один вариант за другим. Получилась повесть ('Чем кончилась служебная командировка'). Аннемари по телефону сказала, что уже бестселлер, я никак не ожидал...
Фильм о Достоевском будет абстрактным, не биографическим. Сорок минут - это много времени. Пройду по всем улицам, которые связаны с романами Достоевского.
Вот кто пролетарский писатель! Он должен был всегда писать для заработка, постоянные долги. Толстой 'ходил в народ', а Достоевский - сам народ.
...Американцы не знают истории. Не понимают, что такое страдание. На Востоке немцы - глупые социалисты, а на Западе немцы - глупые проамериканисты'.
Анна Зегерс с мужем в Москве по дороге в Армению. Они хотели бы встретиться с Бёллем. Удобный повод: будет просмотр фильма по рассказу Достоевского 'Скверный анекдот'. Этот фильм запрещен цензурой, но закрытый просмотр на телестудии разрешили.
Генрих, Анна Зегерс и ее муж встречаются как старые знакомые, непринужденно, очень приветливо.
После просмотра едем в ресторан 'Арагви', отдельный кабинет. Генриха сажаем рядом с Анной. Я - тамадой и толмачом. Перевожу тосты, вопросы, ответы. Всего труднее, что Алов и Наумов обращаются почти только к Генриху, а я, переводя, стараюсь начинать с Анны. Но ведь она и Роди понимают по-русски... Тост Наумова за трех гениев: 'Эйзенштейна, Феллини, Бёлля. Анна Зегерс: 'Фильм талантливый, но очень сумрачный. И, по-моему, несправедливый. Вы генерала уважаете больше, чем простых людей. Он и выглядит лучше, и разговаривает лучше. А они все жалкие и противные. Вы их показываете такими, какими он их воображал, - пигмеями, карликами и еще хуже'. Алов (сердито): 'Мы этого действительно хотели. От таких 'маленьких людей' пошел фашизм. Генерал - старомодный болван, а в них - корни современного фашизма. Мы, люди второй половины двадцатого века, знаем о них то, чего не знал Достоевский'.
Генрих: 'Мне не хватает сострадания. У вас очень талантливо, внутренне последовательно построено по вашей художественной логике. Но у Достоевского менее жестоко, чем у вас. Вы не оставляете герою ничего, буквально ничего. Он даже не мужчина... Кроме того, ведь кино обладает особой силой воздействия. Сильнее, чем слово. В кадре очень тесно. Не хватает пространства... Великолепен танец дурочки, погоня за извозчиком'.
Говорили и о других инсценировках Достоевского.
- Лучше всего можете сделать, конечно, вы, русские... Вам бы я с удовольствием дал право инсценировать какую-либо из моих книг.
Когда мы остались одни, спросил тревожно:
- Я не слишком их критиковал? Они мне очень понравились. У нас нет таких - сочетание большого таланта, открытости, духовного накала, братства...
Из дневников Л.
Анна Зегерс вчера говорила с Генрихом: ему хотят дать Ленинскую премию, предлагают она и Арагон, большинство членов жюри 'за'. Генрих решительно: 'Не надо. Я не могу принять. Не могу, пока здесь два
