друзьям. Поэзия, пробивающаяся сквозь косноязычный перевод. Срочно спрашиваю разрешения опубликовать. И помощи в комментариях. (Кто такой Гереон? В Москве никто из германистов не знает.)
* 'Фройндшафт' - немецкая газета, выходящая три раза в неделю в городе Целинограде. Там с сорок первого года живут несколько сот тысяч немцев, высланных с Волги, с Кавказа, с Украины.
Письмо от Г. Б. Разрешает публиковать стихи. А Гереон, оказывается, популярный кельнский святой мученик, римский офицер-христианин, погиб вместе со своими легионерами, не отступаясь от веры...
Все-таки знаменательно - стихи Бёлля будут впервые напечатаны по-немецки в... Казахстане, в городе Целинограде. Тоже ирония истории!
7 октября. Пришел без предупреждения С., он теперь ведает поэзией в 'Новом мире'. Жовиальничает и мнется, мол, как живете, почему не показываетесь, хотя до сих пор мы только здоровались.
Спрашиваю прямо, в чем дело. 'Хотим напечатать что-нибудь ваше про Бёлля. Он ведь, кажется, приехать должен? И ему, и вам, и нам будет приятно'. Так, все ясно. Показываю номер 'Фройндшафт': 'Могу для вас перевести и сделать врезку'. Полный восторг! Давайте, давайте скорее. К первому номеру'.
Вокруг А. Солженицына ситуация становилась все более сложной. С одной стороны, ширилась мировая слава, в 1970 году он был награжден Нобелевской премией. С другой стороны - нападки в советской прессе на него усиливались.
Бёлль - неустанно, при всех обстоятельствах - защищал Солженицына. Оба непременно хотели встретиться.
* * *
Из дневников Р.
15 февраля 1972 г. Прилетели Бёлли. В аэропорту увидели их сначала издали, в очереди к паспортному контролю. Движутся медленно, пропускают, как сквозь шлюзы. Он выглядит измученным. И раньше я знала от Льва о травле: шпрингеровские газеты обвиняли Бёлля в том, что он вдохновляет террористов и даже помогает им. Неужели этому верят, могут верить?
Как ему это должно быть мучительно. Нет, не предназначен он для политической деятельности - ни в каком обществе, ни в какой форме.
Едем в гостиницу. Опять 'Будапешт'. Аннемари рассказывает: с осени они побывали в Югославии, в Венгрии, в Ирландии, в США, в Англии, в Швеции...
17 февраля. В мастерской Биргера. Генрих опять говорил, что у Б. на этих картинах свет - не предмет изображения, а материал, средство художника.
Рассказывает о поездке в США: 'В этой стране трудно жить слабым людям, очень трудно'. Во всем, что говорит, - неприязнь к богатым, к благополучным, к пресыщенным.
Генрих рассказывает: 'Стеженский меня почти истерически упрекал, что я хожу 'не к тем людям'. Я рассердился: 'Не учи, буду ходить к тем, к кому хочу. Если помешаете, устрою большой скандал'.
В СП все эти дни паническая суета - как предотвратить встречу Бёлля с Солженицыным? В. Стеженский заходил ежедневно, а три года не бывал. Спрашивал каждый раз: 'Генрих не у вас?' Я разозлилась: 'Поищи под столом или под кроватями'. Прибегала вибрирующая Н.: 'Они не должны встречаться. Неужели вы не понимаете, что это повредит всем. После этого у нас запретят книги Бёлля'. Заходил Костя, ему везде мерещатся филеры - у нашего подъезда, на противоположном тротуаре. И машины, паркующиеся против наших окон.
18 февраля. А. и Г. приехали к нам из редакции 'Иностранной литературы' обедать. Они довольны, что у нас никакой торжественности, что мы их не 'принимаем', а просто вместе обедаем. Потом Генрих с Л. пошли серьезно, без помех разговаривать в парк.
Вечером собралось почти тридцать человек. И возникло подобие пресс-конференции. Его посадили за стол, остальные разместились на стульях, на диване, на полу. И опять вопросы превращаются в споры. Некоторые очень страстно, напористо наседают на него: почему на Западе бунтуют молодые? Ведь у них там есть свобода слова, свобода печати, свобода собраний; чего им еще недостает?
Он старается объяснить относительность свободы. 'У нас по-настоящему свободные журналисты остались едва ли не только на телевидении. Те, кто в газетах, зависят в большинстве своем от издателей, от редакторов, от их партийных покровителей'. И снова - беды Африки, Латинской Америки, Азии.
Минутами - будто разговор глухонемых.
Я слышу мало, отрывками, сную между комнатой и кухней.
Из дневников Л.
20 февраля. Мы с Аннемари и Генрихом у Солженицына. Блины. 'Прощеное воскресенье'. За столом И. Шафаревич - математик, член-корреспондент АН. Молчалив, очень благовоспитан, очень правильно говорит по-немецки...
Генрих лучится радостью. Вспоминает, как в детстве в школе больше всего любил математику. 'Немецкий язык и литературу у нас преподавали очень скучно'. О делах не говорим. С. уверен, что квартира прослушивается: только пишем на отдельных листах, которые сразу же уничтожаем.
Острое чувство: Бёлль не менее, чем С., - душевно, быть может, даже более, - близок традициям Толстого, Достоевского, Чехова. А мне он ближе и как писатель, и как человек. Для него каждый человек - всегда цель, люди никогда не средство, не иллюстрация (аллегория, олицетворение) идеи, принципа.
Несколько дней спустя.
Вторая их встреча - на нейтральной почве; все очень конспирируем. С. передал тексты своего завещания и еще кое-что. Ни в первый, ни во второй раз я не заметил филеров; впрочем, теперь у них есть электроника, издалека видят.
Г. Б. и А. С. друг другу понравились. У Генриха это как и всегда: все его чувства на лице написаны и в глазах. Но и С. вроде потеплел, хотя и с ним - говорит о своем и едва слушает.
22 февраля. Бёлли ездили во Владимир с Георгием Брейтбурдом, сотрудником Инокомиссии СП. 'Он очень любезен, умен, но в идеологических вопросах жесток, не гибок. Но не так глуп, как Володя. Ему хочется приспосабливаться к европейцам'.
Позвонил Анатолий Якобсон: 'Наташку Горбаневскую освободили! Это тоже подарок Бёллю'.
Рассказываю об этом Генриху. Он несколько раз просил за нее и сам, и от имени ПЕН-клуба. Он мог помочь, потому что у него была власть. Но ощущать власть для него - непривычно, нестерпимо. Это его обязывает переписываться, разговаривать с такими людьми, с которыми он вовсе не хотел бы знаться; и тут же оговаривается, что и среди функционеров есть люди... Вот Брейтбурд - функционер, но у него такие печальные глаза, та самая еврейская печаль.
Рассказываю ему о завете Короленко: 'Ищите человеческое в человеке'. Оказывается, он и Короленко читал. Вспоминает: рассказы Короленко и Лескова впервые прочитал в одном сборнике еще в юности. И тогда же ощутил: они очень хорошие, по-русски и по-украински хорошие. Но как объяснить, в чем их русскость и украинскость, - и тогда не мог, и сейчас не может.
Это ему нужно, он хочет писать о рейнском, рейнско-немецком. Геррес, Гейне, Маркс - прежде всего рейнцы.
С 23 февраля по 6 марта Бёлли были в Ленинграде, Тбилиси, Ялте.
24 февраля. Вчера в 'Литгазете' - причесанное интервью с Бёллем. Две статейки против Солженицына - Мартти Ларни и какой-то гедеэровской дуры. И ко всему - страшное письмо Варлама Шаламова, проклинающего Запад и наших 'отщепенцев', и Солженицына.
Так Чаковский подыгрывает Шпрингеру, целеустремленно дискредитируя Бёлля в глазах его читателей. В Союзе писателей, видно, разработана стратегия приручения Бёлля. Стеженcкий действует нахально, Брейтбурд и К. и Т. - ласково-обволакивающе или уныло-печально. Но Генрих не поддается. Ему очень одиноко. Дома травят, а здесь льстят.
Об этом сердито говорил и нам: 'Я политик, я тактик. Их расчеты не оправдаются. И вовсе я не добродушный, как они воображают, да и вы тоже. Я умею быть очень твердым, очень жестким'.
Вот и он самого себя не знает...
'За эту неделю не меньше пятидесяти человек требовали от меня, чтобы я помог им спасать Россию. И у каждого свой план, свой рецепт спасения'.
Из дневника Р.
7 марта. Л. приводит Генриху запись беседы с ним, которую готовят в журнале 'Иностранная литература'. Возмущается искажениями смысла, вычеркивает, исправляет.
Несколько раз по поводу 'подходов' к нему деятелей СП: 'Я могу быть и очень злым'. Напоминаю ему слова Горького о Толстом. 'Барина в нем было ровно столько, сколько нужно для холопов'. 'Нет, это другое. По-моему, трагедия Толстого и в том, что он никогда не переставал быть барином'.
