Серпуховом, ромашек и колокольчиков, и положила на подоконник вон того окна, что на карточке.
- Могла бы и на электричке туда съездить, - сказала Валентина Михайловна.
- А я вот захотела узнать, смогу ли без электрички... - сказала Нина. Ты-то не думала ни о паровике, ни об электричке.
- Мало ли что я... Мало ли что мы... - нервно сказала Валентина Михайловна. Слезы появились вдруг на ее глазах, она посмотрела в тихой печали на Нину и на Веру, поднялась тут же и быстро вышла из комнаты.
- Ну вот, - указала Вера растерянно. - Я же ничего не хотела...
- При чем тут ты? - сказала Нина. - Это я. Изверг рода человеческого... - Потом добавила: - А может, и не я, и не ты...
- Отец-то твой, - сказала Вера, - молодой-то на тебя похож. Рот, губы, нос у тебя отцовские. Нос уж точно...
- Утиный...
- Так уж он у тебя и утиный!
- Утиный... - рассеянно повторила Нина.
Прошептав что-то неслышно, не глядя на Веру, будто бы и забыв о ней, Нина повернулась лицом к стене и лицо закрыла рукой. 'Не заплакала ли она?' - обеспокоилась Вера, встала было, но раздумала, сообразив, что ее дело сейчас сидеть тихо и не мешать ни Нине, ни Валентине Михайловне. Что-то произошло между старшей и младшей Власовыми, может быть, вышел у них разговор перед появлением Веры, а может быть, Нинин поход вызвал у матери с дочерью воспоминания и мысли, от которых теперь им обеим было тяжело. Вера, затаившись, перелистывала альбомы, иные из карточек были ей малознакомы. 'Валентина-то Михайловна какая тут фасонистая и молоденькая, сорок второй год, вздернутые плечи на вате, юбка до колен... А Нинка-то, Нинка-то, вырядилась в матроску, хвост распустила, гагара!..'
'Что-то случилось с ней и со мною, что-то случилось этой весною...' нервно, страдая от своей беды, пропел Ободзинский. Вере показалось, что голос его слишком громок. Она подошла к радиоле и утишила звук.
А Нина, закрыв глаза, видела перед собой дорогу. Шпалы, шпалы, шпалы, серые, бетонные, горбатые на краях, потом асфальт, то мокрый, то сухой. Потом размякшая земля обочины, потом ноги, то в кедах, то босые, шагают, шагают, а асфальт плывет и будет плыть всегда. Откроешь глаза - перед тобой неподвижная стена, белые разводы на бледно-лиловых обоях, закроешь - опять все плывет. Стена нереальна, а реально движение усталых ног, бесконечность мелькающих шпал и плывущего асфальта. Перед тем, как пойти в Серпухов, Нина как бы невзначай повыспросила у матери все подробности ее похода к отцу, потом на охотничьей дотошной карте Подмосковья разглядела все большие и проселочные дороги, ведущие в Серпухов, а решила, что отправится туда прямо по железнодорожным путям. Но так она прошла километров пять. Были бы у нее ноги подлиннее, она бы перешагивала со шпалы на шпалу, ей же приходилось мельчить, она сбивалась с ритма, щебенка оползала под ногами и заставляла их отталкиваться сильнее, чем надо было бы на земле. А главное - поезда неслись в южные края через каждые несколько минут, и Нина с досадой пропускала их. Тропинка же, бежавшая было вдоль полотна, под кустами желтой акации, кончилась. Потратив больше часа на пять километров, Нина свернула влево и вышла на Симферопольское шоссе. Машины летели там одна за другой, и надо было все время быть в напряжении, запретив себе к тому же и думать о попутной. Но тут уж дорога была верная, хотя и на несколько километров длиннее железной.
Остановку Нина сделала в Чехове. Там и обедала. Уселась на траве в скверике возле знакомого магазина и съела пару яиц вкрутую, ломоть черного хлеба и пять вареных картошин с солью. Таким был и обед матери в сорок вторым году. Выпила за копейку простой газированной воды из автомата, покосилась на мороженое, но мороженым в сорок втором году не торговали. Вздохнув, пошла дальше. За плечами ее был военной поры рюкзак, найденный в чулане, не очень полный, но и не пустой. В рюкзаке лежали книги, Нина подбирала их по весу - ношу она хотела нести такую же, какую когда-то несла мать. Навстречу ей неслись машины с юга, 'Волги', 'Москвичи', 'Запорожцы' с ленинградскими и столичными номерами, а иногда и иностранные, ехали в них загорелые, обласканные морем люди, везли сумки и фанерные ящики с фруктами, резные и тряпичные фигурки-талисманы зверюшек и гномов раскачивались у ветровых стекол, но Нине они были неинтересны. Она старалась представить, что видели по дороге в Серпухов глаза матери. Наверное, тогда шоссе было пустым, а может, по нему медленно, с гулом, слышным в ближних деревнях, ползли танки или тягачи с пушками, а сами деревни были тихими, словно вымершими... Но все картины прошлого, возникавшие в Нининой голове, были похожи на кадры из виденных ею фильмов - и только. Это ее печалило. К тому же никуда не исчезали и самоуверенные блестящие машины, кресты телевизионных антенн, старушки на скамейках у ярко покрашенных заборов, вся шумная, суетливая жизнь придорожных поселков и деревень. Нина завидовала матери. Для матери тот поход был жизнью, страданием и надеждой. Она же, Нина, шагала нынче туристкой. Впрочем, иногда в лесах, в березах и дубах, окружавших дорогу, Нина как будто бы слышала те далекие голоса и звуки военных машин, они волновали ее, и ей на мгновение казалось, что все происходит с ней в сорок втором году. А когда в тишине сумерек она нашла в Серпухове знакомое ей кирпичное здание и положила цветы в распахнутое окно, возле которого сфотографировали ее отца, она и впрямь поверила в то, что сейчас война, а она пришла сюда к близкому человеку, чтобы взглянуть на него в последний раз. Нина, разбитая дорогой, голодная, долго стояла, прислонившись к столбу забора, и все думала об отце с матерью, о том, как они жили, и смогла бы она в пору их молодости быть не хуже их. Ей было тревожно и печально. Но при этом она испытывала и некое высокое чувство, которому она вряд ли бы нашла название. Может, это было чувство равенства с матерью и отцом...
Потом кто-то заметил ее цветы на подоконнике. 'Ба! - услышала Нина ленивый и ехидный девичий голос. - Опять Таньке букет подкинули. Теперь-то, наверное, Глухов!' Слова эти вызвали шумный смех, обрадованные девушки выглянули из окна в надежде обнаружить Глухова, а Нина, испугавшись, что ее увидят, быстро пошла вдоль забора, будто бы проходила мимо.
Когда Нина проснулась на желтой лавке в зале ожидания вокзала, она машинально, еле двигая ногами, направилась к электричке. Но тут все вспомнила. Пошла пешком. Дорога назад давалась ей тяжело, она уже не думала ни о матери, ни об отце. Надо было только дойти до дома, все вытерпеть, а добрести...
- Пластинка, что ли, кончилась? - подняла голову Нина.
- Да? Кончилась? - спросила Вера.
- Ты не слушала? Сними иголку-то. Чтобы не затупилась.
- Сняла... Так ты ничего и не ела, что ли?
- Когда?
- От Серпухова до Никольского.
- Ела, - сказала Нина виновато. - Не выдержала и в Чехове зашла в столовую. И еще в палатке купила зефиру. Не надо было мне брать денег...
Она, морщась, подошла к столу, села.
- Намаялась ты, - сказала Вера. - Я, наверное, столько бы и не прошла.
- Чего там! - махнула рукой Нина. - Приспичило б - и прошла бы... Раньше-то по скольку люди пешком ходили! Это мы отучились.
- Довольная, что сходила?
- Довольная... - сказала Нина неуверенно. - Сначала была довольная, что дошла. А потом почему-то расстроилась. То есть знаю почему. Матери позавидовала. Я-то шла так, к кирпичному дому, а она - к любимому человеку.
- Но и тебе чего-то нужно было, раз пошла?
- Нужно, наверное... Я и не жалею, что сходила. Только вот если бы и я, как мать когда-то, пришла к любимому человеку...
Нина замолчала. Глаза у нее были грустные.
- А он у тебя есть? - спросила Вера.
- Нет.
- Все ждешь кого-нибудь с московской пропиской? - Вера хотела пошутить.
- Да на кой черт нужна мне эта прописка! - сказала Нина резко, обиженно. - В прописке, что ли, счастье! Мало ли чего я могла насочинять в детстве!
