полоса неудач? Может, началась полоса везений? Пора бы ей...
Настасья Степановна уже ждала Веру. Сидела в приемном покое на белой лавке, держала на коленях верную черную сумку с желтыми ручками. Вера подбежала к матери, обняла ее. Потом сказала:
- Я тебе платье привезла получше. Эпонжевое, приталенное. Ты зайди куда-нибудь... ну, хоть в уборную... Переоденься.
- Зачем?
- Что ж ты, в этой тряпке, что ль, поедешь? Сюда брала худшую вещь, ну ладно, а домой-то стыдно в ней ехать. Она полы мыть и то не пригодится...
Мать одернула подол платья, как бы еще раз критически осмотрела его, она и сама знала, что это ее худшее платье, оно горбило ее и старило, было не раз штопано и латано, однако мать за платье обиделась - все же вещь была живая.
- Вам бы все выкидывать, - проворчала мать.
- Ладно, ладно, - сказала Вера. - Тебе не стыдно, мне будет стыдно. Я тебя прошу, иди переоденься. Сейчас не сорок шестой год.
Вздохнув, поворчав, Настасья Степановна все же пошла в туалет и минуты через три вернулась в синем в серую клетку эпонжевом платье, выглаженном и укороченном вчера Верой. Платье это Настасья Степановна шила у Чугуновой, с тремя примерками, десять лет назад как праздничное и теперь несколько досадовала, что его приходится надевать в будний день. К тому же ей не хотелось показывать, что благополучный выход из больницы для нее событие, сглазишь еще чего не так. Ну, вышла и вышла, что тут выряживаться!
- Не висит оно на мне? - спросила Настасья Степановна. - Не отощала я вконец-то?
- Что ты! Да и зачем тебе толстой-то быть? Ты в нем как девочка. Хоть на человека стала похожа. Прическу сделаешь, и совсем будешь хороша.
- Ну уж, ты наговоришь! - махнула рукой мать, улыбаясь в смущении; впрочем, она была довольна похвалой дочери. Еще раз оглядела себя и успокоилась.
- Ты ничего не оставила? - спросила Вера.
- Ничего.
- Я схожу проверю. А то ведь знаешь - примета. Оставишь чего-нибудь в больнице - вернешься.
- Я все взяла! - крикнула мать Вере вдогонку.
А Вера уже неслась по лестнице на второй этаж, перемолвилась веселыми словами со знакомыми нянечками и сестрами, а в бывшую палату матери зашла степенно и как бы по делу, словно лечащий врач. Женщины Вере обрадовались, стали говорить, что мать выписали и пусть она, Вера, спешит, - может, ее еще и догонит. Вера их успокоила, сказала, что она пришла проститься и пожелать всем выздоровления. На кровати Настасьи Степановны сидела деревенская девочка с большими тоскливыми глазами, и Вера, встретившись с ней взглядом, остановилась и поняла, что не подойдет ни к кровати матери, ни к ее тумбочке.
- Настасья Степановна обещала, что навестит меня, - сказала девочка робко. - Это правда? Может, у нее со временем не выйдет?
- Приедет, раз обещала, - сказала Вера.
К матери она спустилась остывшая, расстроенная.
- Ты зря ходила, - сказала Настасья Степановна. - Я все взяла. Я знаю. Я только фрукты и соки девочке оставила, которая на моей кровати теперь. Но фрукты не в счет. Я сестру уговорила, чтобы она девочку эту, Таню, на мою кровать перевела. Моя кровать счастливая. С ней ведь все здоровые уходили...
- Да, счастливая, - машинально кивнула Вера.
Она все еще видела девочку в сером чистеньком халате, сидевшую на кровати матери, - рот ее был полуоткрыт, словно она хотела что-то выкрикнуть или вышептать всему миру в отчаянии, но не могла, в глазах ее была обреченность. Вера знала таких больных. Она жалела девочку и печалилась о ней, но и досадовала на себя, что поднялась на второй этаж. Лучше бы не ходила. То, что она прочла в глазах горемычной девочки, казалось ей дурным знаком.
- Обязательно надо будет Таню навестить, - сказала Настасья Степановна. - Деревня ее километрах в тридцати отсюда. Отец инвалид. У матери на руках еще пятеро. А я приду - все ей приятно будет. Селедку привезу. Мы все по селедке скучали... А Таня ко мне привязалась. Тетя Настя да тетя Настя!.. Плачет. Жалко ее. Болезнь-то эта хоть бы к старикам только цеплялась, а детей-то за что? Она же твоих лет. Как такую хочется оберечь...
- Прооперируют, - сказала Вера, - может, и обойдется.
- А про меня тебе все сказали? - остановилась вдруг мать, и в прямом, настойчивом ее взгляде Вера уловила тревогу и просьбу ничего от нее не скрывать, даже если врачи из добрых побуждений и утаили от нее правду.
- Нет, - сказала Вера сердито. - Не придумывай ничего. Ты знаешь все. Честное слово.
- Ну и слава богу, - сказала мать.
Младшие сестры ждали в Никольском, на станции. Увидев мать, закричали, понеслись по перрону навстречу. Соня приласкалась к матери, но тут же отстранилась - видно, стеснялась людей вокруг, - и потом, дорогой домой, с серьезным видом взрослого человека держалась как бы в стороне. Надька же прыгала возле матери, радовалась, то и дело кидалась к матери целоваться. При этом она интересовалась, не привезли ли ей из города каких гостинцев. 'Ну, полно, полно, хватит! - ворчала Вера. - Чего слюни-то пускаешь? Иди спокойно'. Куда там! Разве ее, верченую, можно было утихомирить?
Дома мать сразу же пошла на огород. Она и делать что-нибудь тут же принялась бы, но пожалела эпонжевое платье. Однако с огорода сразу не ушла, все оглядела, а что могла - и ощупала. Вера смотрела на мать молча, не мешала ей. Она понимала, что мать только тут, в саду, среди грядок и деревьев, и почувствовала окончательно, что на этот раз болезнь отпустила ее. В военную пору мать уехала из деревни, вот уже двадцать семь лет была пригородной жительницей, а все равно оставалась крестьянкой. На приемник она потратилась четыре года назад прежде всего для того, чтобы слушать по 'Маяку' погоду. Причем она могла с удовольствием слушать сведения метеорологов через каждые полчаса, если бы у нее было время. Сведения эти она как бы примеряла не к себе самой, а к растениям и плодам своего огорода. Любовь к земле и работе на ней, приобретенную Настасьей Степановной в детстве, унаследованную ею от предков, истребить ничто не могло. Десять соток никольской усадьбы были в ее жизни всем - местом радости и отдохновения, каторгой и храмом, именно ее местом на земле. Иногда Вера даже завидовала матери. Она-то выросла почти горожанкой. Что ей этот огород! Лишняя морока. Ну хорошо хоть подспорье в трудные годы. А так - лучше б его и не было. Цветы бы росли под окнами да яблоки румянились на ветках - и ладно. Надьке-то и цветы, наверное, будут не нужны. А мать была сейчас счастлива. Она уже не жалела, что ей пришлось надеть праздничное платье. Теперь она знала, что выздоровела.
- Земля-то сухая, - сказала мать.
- Сухая, - кивнула Вера.
- Чего же не поливали?
- Поливали. Дожди прошли, и мы стали поливать. А она сухая.
- Здравствуйте, Настасья Степановна. С выздоровлением вас.
У заднего забора на своей земле стояла Наталья Федоровна Толмачева, или Лушпеюшка, потом из-за деревьев возник и ее муж - Николай Иванович, грузный, основательный человек. Наталья Федоровна улыбалась, а муж ее был серьезен.
- Спасибо, спасибо, - обрадовалась им мать и пошла к забору. - Мне говорила Вера, что вы приходили.
С Толмачевыми Навашины долго жили мирно. Но особой теплоты в отношениях соседей не было. Верин отец, Алексей Петрович, считал Толмачевых людьми чрезвычайно нудными: 'Партийные, а вроде староверов...' Однажды Толмачев при народе посоветовал Навашину меньше пить. Встретив на другой день на улице жену Толмачева и двух его взрослых дочерей, лузгающих семечки, Навашин укоризненно покачал головой и сказал: 'Что ж вы шелуху на землю-то сплевываете? А еще культурные люди!' Ленка, старшая дочь Толмачевых, с гонором поправила: 'Это не шелуха, а лушпеюшки'. - 'Вы-то вот и есть Лушпеюшки!' - сказал Верин отец. Новое прозвище моментально пристало к Толмачевым. Они дулись, сердитый Николай Иванович иногда кричал из-за забора: 'Я вам покажу Лушпеюшек!' - но Вериного отца угрозы только
