раззадоривали. Однажды Толмачев получил по почте письмо. В нем неизвестный доброжелатель предупреждал, что семнадцатого июня на рассвете дом Толмачевых будет ограблен заезжей бандой. Толмачевым бы полученную бумажку использовать в туалете, а они испугались всерьез. Бросились в милицию, двое уполномоченных провели у них ночь. Утром ушли, употребив выражения. Толмачевы не спали еще неделю, закапывали ценности в огороде, но потом успокоились. А через месяц опять письмо и опять с точным временем будущего ограбления. И еще погодя было два письма, подбрасывали раза три Толмачевым и записки с предупреждениями. Толмачевы, люди пуганые, верили или не верили, но в милицию ходили опять, Николай Иванович ружье выпросил у брата-охотника, а под конец и чуть ли не задумал съезжать из Никольского. Но тут Верин отец похвалился в компании, как сочинял он Толмачеву подметные письма. 'Кто же знал, что эти дураки их примут всерьез!' То-то смеялись в Никольском!
Но шутка была не из лучших. Когда в Алачкове играли свадьбу, а отец с электриком Борисовым то и дело отключали свет на Алачковской линии, требуя с гуляющих выкуп водкой или самогоном, симпатии никольских были на стороне отца. В случае с Толмачевыми его поняли не все. Но отец как входил в азарт, остановиться уже не мог. Толмачевы сначала жаловались на соседа в райком и по месту работы, а потом Николай Иванович вместе с созванными по этому поводу братьями подкараулил подвыпившего Навашина. Алачковские тоже били Навашина и Борисова, но без особой злобы, скорее для приличия, тут же помирились и выпили в знак примирения. Толмачевы же дрались жестоко. Отец обещал, что за ним не пропадет. Но уехал, и за ним пропало. А между соседями шла с той поры холодная война. Навашины делали вид, что Толмачевых и вовсе не существует. Толмачевы каждую минуту ждали от соседей каверзы. Им не везло. То Настасья Степановна, без умысла, а просто задумавшись, плеснет помои в яму сильнее, чем надо, и они попадут за изгородь, на белую малину соседей. То начнут в спокойную погоду Навашины жечь костер с какой-нибудь промасленной бумагой, и тут как тут явится западный ветер и снесет вонючий дым на Толмачевых, обедающих в саду. Будто нарочно. Толмачевы и думали, что нарочно. И злились. Однако, когда мать попала в больницу, пришли и предложили помощь. Теперь Настасья Степановна стояла рядом с ними, говорила приветливо, как с добрыми друзьями. 'Ну что ж, - думала Вера, - помирились и ладно. Про отца сейчас бы не вспоминали. Не хватало еще...'
23
- Денег у нас сколько? - спросила мать дома.
Вера протянула ей тетрадь с расчетами - сколько было денег, сколько осталось, сколько истрачено по дням и на что.
- Ладно, - сказала мать. - Карамели много брали. Краска одна. А песок купила весь?
- Нет, килограмма четыре еще надо.
- Я и вижу. Ну ладно. В магазин ты сходишь или я?
- А что надо?
- Песку. Селедки... Ну, и вина, что ль? - Тут Настасья Степановна поглядела на Веру неуверенно, в сомнении, и все же решилась: - Купи белого. Бутылки две. Или три. И красного.
- А кто придет?
- Кто-нибудь да придет. Тетя Клаша уж наверное придет. Еще кто-нибудь. Надо для приличия. Твой-то не придет?
- Нет, наверное, - смутилась Вера.
- Тетя Клаша-то точно придет.
- Она в обиде. Сюда не приходила ни разу.
- В больнице она, однако, была.
- Не ты же выгнала ее.
- Вот и помиритесь.
Тетя Клаша Суханова, конечно, пришла к вечеру, потом явилась тетя Нюра Тюрина, а позже прилетела и Нина. В доме уже вкусно пахло, мать, раскрасневшаяся, счастливая, хлопотала на кухне, пекла пироги с мясом и капустой, младшие сестры вертелись возле нее, не упускали случая ухватить горсть начинки, а то и горячий, с масленой коркой пирог. Мать обнималась с гостьями, просила извинить за выпачканные в тесте руки, обещала сейчас же допечь пироги и усадить всех за стол.
Клавдия Афанасьевна Суханова предвкушала удовольствие, глаза ее с одобрением оглядывали стол, накрытый не как обычно, в кухне, а в большой комнате с вышивками на стенах, радовали ее на этом столе и водка, и закуски: распоротая банка шпрот, селедка и уж конечно навашинские разносолы - грибы в банках и на тарелках, прошлогодние огурцы и помидоры из погреба, - сама Клавдия Афанасьевна хозяйство вела небрежно, словно горожанка. С Верой она говорила доброй старой приятельницей, почти родственницей, а Вера смущалась, она вспоминала, как куражилась, выгоняя из дома пожилых женщин, матерей, стыд-то какой? Но зачем, зачем ей предлагали деньги?..
Мать установила на столе кастрюлю с пирогами.
- Садитесь, садитесь, гости и девочки, берите, хозяйку не обижайте, пока горячие.
Она смотрела на гостей счастливо, но и рассеянно, как бы вспоминая, все ли сделала. Вспомнила:
- Надька, принеси масла с кухни. Сливочного.
Но передник не сняла. На всякий случай. Так и села в нем за стол.
- Ну, Настя, с выздоровлением, - подняла рюмку Клавдия Афанасьевна, - и давай переживем всяких мао-цзедунов!
- Теть Насть, - сказала Нина, - долгих вам лет.
- Слава богу, дома, - улыбнулась Настасья Степановна и выпила рюмку.
Соня с Надей чокались квасом. Соня - кружкой, а Надька наливала квас в стопку для интересу.
- Ну, и сразу же по второй, - сказала Клавдия Афанасьевна, - чтобы мгла глаза не застила.
- Ох, захмелею, - опечалилась Тюрина, однако быстро выпила и вторую рюмку.
- Мы же не стаканами, - успокоила ее Суханова.
Настало время пирогов, их ели, нахваливая Настасью Степановну, не из вежливости, а от души, потому, что печь и жарить пироги она была мастерица. Кому в Никольском удавались блины, кому кислые щи с грибами, кому запеченная в тесте рыба, пусть и морская, а дом Навашиных славился именно пирогами.
- Ешьте, ешьте... Ну как, вышло или нет?.. Ниночка, ты горчицу бери, вот она, - говорила Настасья Степановна, протягивая Нине банку с горчицей, знала, что нынешние молодые любят все поострее, она и сама, по Вериной просьбе, клала теперь в начинку больше перца. - Вышли хоть пироги-то?
- Вышли, вышли, - басила, жуя, Суханова.
- Ну вот и ладно, если вышли... А мне селедка хороша.
Вера косила глаза на мать и удивлялась ей: давно она не видела мать такой благополучной. И прежде хоть и редко, но бывало - мать подхватывало веселье. Но всегда в ее радостном состоянии было и некое напряжение, неистребимая озабоченность, сковывающая мать. А нынче, казалось, ничто не беспокоило ее, словно бы при выходе из больницы мать получила освобождение от всех своих тревог. Знать, тяжкими были ее мысли от болезни, может быть, и с миром, и с дочерьми она успела уже попрощаться. Ни праздники, ни последние именины не радовали мать так, как сегодняшний вечер. Хлопоты по дому и на кухне были матери до того приятны, что Вера не стала мешать ей своей помощью. Опять Вера подумала о том, что все невысказанное, потаенное и самое существенное, что было у матери на душе в последние недели, ей, Вере, не дано узнать, она может только догадываться об этом существенном, да и то объясняя состояние матери своими мерками и понятиями. И ни один другой человек, даже мать, даже Сергей, не смогут знать истинно, а не приблизительно, что происходит в ее, Вериной, душе. И так будет всегда. Мысль эта не была болезненной и тоскливой, как в день операции матери, она была спокойной. Да и ушла быстро. А Вера все глядела на мать и радовалась ее неожиданной беззаботности. 'Вот и хорошо, - думала Вера, - вот и у меня ноша теперь будет легче'. Тут она вспомнила, как славно ей было утром на Поспелихинской поляне, когда она лежала в траве и понимала, зачем она живет на земле. Вот и дальше все было бы хорошо и с ней, Верой, и с матерью, и с сестрами, и с Сергеем, и с отцом. И со всеми. Спокойствие и доброта Поспелихинской поляны казались ей теперь самыми важными на свете.
- Небось вы, тетя Насть, - сказала Нина, - в больнице пироги-то эти во сне видели! И чад кухонный небось был приятен?
- Ой, не говори, - кивнула Настасья Степановна. - Закроешь глаза, а перед тобой плита и сковородка на ней...
- Не сладко болеть-то? - спросила Суханова.
