сути песни, к ее началу, и снова взвилось и размахнулось: 'Когда б имел златые горы и реки, полные вина...', и опять Вера ощутила себя всемогущей, и опять удаль и радость захватили ее. 'И-и-и-ех, жизнь ты наша, радость ты наша...'
'Славно, славно', - говорила Клавдия Афанасьевна. 'Ну вы, тетя Клаша, с мамой молодцы!' - смеялась Вера. 'Это от песни у нас такой кураж, от песни, - оправдывалась Клавдия Афанасьевна. - А ведь у Нинки-то голос есть, от матери, значит, а ведь всегда молчит, негодница! И Сонька не портила... Учись, Соньк, учись, слова запоминай... Сколько людей до нас эти песни пели, нельзя, чтобы вы их забыли...' На 'Златых горах' успокоиться не могли, пели еще - 'А где мне взять такую песню...', 'Офицерский вальс', 'Хасбулат удалой' и уж конечно 'Накинув плащ, с гитарой под полою...'. Мать предложила 'Темную ночь', и 'Темную ночь' спели. Пели с удовольствием и красиво, однако все это было уже не то - может, выдохлись, а может, и не надо было больше петь.
- Ну и ладно, - сказала Клавдия Афанасьевна. - Хорошего помаленьку. Да и какое пение без мужиков-то! Лешку бы сюда. Да Верка бы кавалера догадалась привести... Ну уж что ж... А теперь и горло промочить следует.
Она плеснула себе водки не в рюмку, а в стакан, поставленный для кваса, подняла стакан и задумалась. Вера, глядевшая на нее сейчас с любовью, вспомнила вдруг музей, куда ее водили со школьной экскурсией. В музее Вера видела деревянную ложку, расписанную хохломскими мастерами. На ложке была нарисована женщина, тоже со стаканом в руке, а над ней виднелись слова: 'Выпить захотелось. И извините'. Клавдия Афанасьевна, остывшая на секунду, показалась Вере похожей на ту женщину. В этом ее твердом и лукавом 'и извините' была натура бурная и щедрая, уверенная в себе и в своей правоте. Вера хотела рассказать тете Клаше про ложку, но не успела.
- А давайте выпьем за нас, - сказала Клавдия Афанасьевна. - За меня, за Настю, за Нюру... За всех наших баб. Ведь чего мы только не пережили... И все тащили на своем горбу. И колхозы, и фронт, и тыл, и послевоенное... Всю Россию... И ничего тащили, в охотку...
- Ну уж, ты расчувствовалась, - сказала Тюрина.
- Да, - кивнула Настасья Степановна, - занесло тебя.
- А разве не так? - спросила Клавдия Афанасьевна. - Чего скромничать-то? Что было, то было!
- Тетя Клаша правильно говорит, - сказала Нина. - И мы выпьем за вас.
- Ох уж, ох уж! - покачала головой мать. - Эту тетю Клашу хлебом не корми, только дай речь произнести.
Однако ирония матери была шутливой. И она, Настасья Степановна, приняла слова приятельницы всерьез. Выпив, все сидели тихо, даже Надька не егозила, и никто не осмеливался нарушить молчание.
- Ну, что загрустили? - сказала Клавдия Афанасьевна. - Что уж я такого печального наговорила? А?
- Да ничего, - глядя в пол, сказала мать.
- Эх, сейчас бы сплясать, - сказала Клавдия Афанасьевна. - Да не подо что. У вас небось и пластинок-то порядочных нет. Небось одни твисты да буги-буги?
- Раньше были, - сказала мать, - да Лешка их все раздарил.
- Ох уж этот мне Лешка!
- Господи, - вспомнила мать, - у нас же в чулане его мандолина валяется!
- Что ж ты раньше-то думала, голова садовая! Разве б такие у нас были песни!
- Вот ведь из головы напрочь! Соня, Сонечка, сходи, милая, найди...
Извлеченная из чулана мандолина была плоха и ободрана, перламутр на шейке обсыпался, и коричневая краска изошла морщинами.
- Знакомый, знакомый инструмент! - обрадовалась Клавдия Афанасьевна, забасила ласково. - Утиль-то, ну и утиль! Двух струн нет. И медиатор потеряли? Ну конечно. Ну-ка, Надька, принеси от поломанной куклы кусочек пластмассы. Не жадничай. Вот такой. Мы его обрежем.
Однако Клавдия Афанасьевна скоро поняла, что мандолину ей не настроить, хотела уже с досады отправить ее обратно в чулан на вечную ссылку, но тут подошла Нина и попросила дать ей посмотреть инструмент. 'А ты сумеешь?' - с сомнением спросила Клавдия Афанасьевна. 'Попробую. Может, что и получится...' - 'А-а! - проворчала Клавдия Афанасьевна. - Придется уж плясать всухую... Или разве Нюрка сыграет нам на гребешке... А, Нюрка? Бери гребешок и тонкую бумагу, подуди нам'. Вера сидела на диване, смеялась, она видела, что Клавдия Афанасьевна уже раззадорилась и ничто ее не могло остановить или утихомирить, руки и плечи ее уже ходили в нетерпении, и ноги не стояли на месте, а в тишине она, казалось, слышала не доступную более никому музыку плясовой. Тут и Тюрина наладила свою гребенку и, на потеху девочкам, бойко заиграла 'Светит месяц...', а Клавдия Афанасьевна, подперев руками гладкую свою талию, шелком затянутую, боком-боком выскочила на свободное место у двери и пустилась в пляс. 'Платок дайте мне, платок! кричала она и на ходу пальцем грозила Настасье Степановне. - Настька, готовься!'; и вот с платком в руке она уже подскакивала к матери, выманивая ее в круг, а та отказывалась: 'Нет, да что ты, да куда я...', а тетя Клаша все звала, мать же смотрела на нее с испугом, краснела, и Вера понимала, что мать не ломается, а и впрямь боится пляски, отвыкла от нее, боится конфуза и даже и среди своих, да куда ей, в ее-то возрасте! Клавдия Афанасьевна рассердилась, встала, сказала Тюриной: 'Играй сначала', - и властно потянула Настасью Степановну за собой, приказала ей: 'Танцуй! Тебе говорят!' И опять она начала русского, левую руку в бок, платок запорхал в правой, опять подлетела она к приятельнице с сердитыми глазами, наконец мать не выдержала, решилась, как решаются, досчитав до трех и закрыв глаза, прыгать в ледяную воду, оглянулась на дочерей, ища сочувствия, и пошла, и пошла, и пошла, и поплыла лебедушкой мимо Сухановой с серьезным и чуть кокетливым выражением лица тихой скромницы, знающей себе цену, а Клавдия Афанасьевна возле нее притопывала да прикрикивала, как бы дразня ее и раззадоривая, но и мать не сплоховала, хотя и помнила, что вернулась из больницы; на дробь каблуков Клавдии она, прикусив нижнюю губу, тут же ответила движением рук и плеч. И потом Клавдия Афанасьевна петухом наскакивала на нее, озорничала, выделывала фигуры лихо и с шумом, и мать не терялась в ответах, не меняя при этом маски скромницы. С места почти не сходила из осторожности, не приплясывала, как в прежние годы, но и ее движения были красивы и легки. Однажды не удержалась и дробью, хлесткой и звучной, ответила на дробь Клавдии Афанасьевны. Вера не переставала удивляться матери, давно она ее такой не видела. Тихоня- тихоня и вдруг разошлась, откуда в ней эта прыть, откуда явились к ней ловкость и умение - она не сделала ни одного неуклюжего или грубого жеста и была хороша собой, годы сбросила да и платье-то эпонжевое уже не висело на ней, будто вчера его и сшили. А женщины не останавливались, гребенку Тюриной поддерживала теперь мандолина, Нина подтянула струны и самодельным медиатором не то чтобы выводила мелодию, а просто обозначала ритм. Но и это было музыкой.
Умаялись наконец плясуньи. Клавдия Афанасьевна вытерла пот платком, отдышалась и сказала: 'Ну, теперь давай хороводы'. - 'Какие еще хороводы? удивилась мать. - Вдвоем-то хороводы? Да и хватит мне...' - 'Поднимай девчонок. И Нюрка теперь у нас свободна - Нина при мандолине'. Сказала это Клавдия Афанасьевна властно, не стала бы принимать возражений, и хотя какие тут действительно могли быть хороводы, Тюрина поднялась, и девчонки с радостью подлетели к взрослым. Одна Вера не встала с дивана. 'А ну вас к лешему!' Хоровод между столом и дверью Веру веселил, толкались девчонки, мешали матери с Тюриной, и те неуклюже топтались на месте, а Суханова ругала их сердито или делала вид, что сердится. Но вот движение успокоилось, женщины и девочки, взявшись за руки, стала плавно кружиться у двери, при этом мать с тетей Клашей напевали что-то вполголоса. Движение убыстрялось, тут Тюрина принялась припрыгивать, да еще и с залихватским оханьем, - в их белгородской деревне выше всего ценилось в танце ритмичное припрыгивание и приплясывание, однако Клавдия Афанасьевна ее тут же приструнила, обозвав негром. Выждав положенное время, тетя Клаша голосом умелой хороводницы, громко и на публику, как торговец книгами в подземном переходе, стала объявлять фигуры: 'Заплетаем плетень!', 'А-а, теперь завьем, завьем капустку!', 'А-а-а теперь ворота!' - и довольные Соня с Надькой прошмыгивали в 'ворота' под руками матери и тети Нюры Тюриной и сразу же сами, приподнявшись на цыпочки, ставили 'ворота'. Понятно, что и 'плетень', и 'капустка' выходили мелкими, а 'ворота' и вовсе были без забора, однако мать и Тюрина команды Сухановой выполняли старательно. 'Косой столб!' - объявила Клавдия Афанасьевна, и женщины стали проплывать друг перед другом, чуть касаясь соседок руками, были бы у них платья до пят, и точно они бы плавали, как барышни из 'Березки'. Мать с Тюриной запели тоненько и ласково: 'Сашенька, Машенька, вот какое дело... Сашенька, Машенька, вот какое дело...'; пели они и иные слова, но Вера их не
