разобрала. Женщины и девчонки, им подражавшие, теперь как будто бы обтекали друг друга, а в голосах их и в движениях была нежность и еще нечто такое, что Веру и умиляло, и печалило... 'Сашенька, Машенька, вот какое дело, Сашенька, Машенька...'
'Фу ты! - сказала Тюрина. - Не могу больше. Ты нас замучила, Клавдия'. - 'Ну вот, - огорчилась Суханова, - сломала, дуреха, хоровод...' Она постояла немного, отражались в ее глазах какие-то соображения, видно, придумывала, что бы еще этакое устроить. 'Ладно, - сказала она, - идите ко всем чертям. Я беру мандолину, и пусть нам молодые покажут, на что они годятся'. Вера ворчала для виду, Нина отказывалась деликатно и с улыбкой, но обе они понимали, что им не увильнуть. Да и стыдно было бы теперь отказываться. Но Вера точно знала, что русского она не сможет, ладно уж, чем-нибудь потешит женщин. 'Расступись, народ, - шумела Клавдия Афанасьевна, - Вера в пляс идет. И Нина за ней...' Нина-то уже плясала, ей что, она и пешком-то ходит так, что заглядишься, будто балерина, тонкая, гибкая, в городе, в танцевальной студии училась не зря, она и присядку исполнит, она и павой проплывет, она и свое придумать может, а мы чем хуже, и мы попробуем, и так, и вот так, и вот этак, получается, а? Получается, конечно, не все чисто, нет-нет, а бедра и ноги пойдут по привычке, как в шейке или французском казачке, но ничего, все равно хорошо, все равно весело, не жалейте, каблуки, пола, как я вас не жалею!.. Ух, жарко! Хватит. Все.
- Ну что ж, - заключила Клавдия Афанасьевна, - барышни-то у нас выросли авантажные!..
И положила мандолину.
Потом Вера сидела одна в тихом блаженстве, руки раскинув по спинке дивана. Соня выносила посуду на кухню, освобождая стол для чаепития. Нина шумно возилась с Надькой. А старшие женщины, усевшись на стульях у стены, говорили вполголоса о своем. Вера видела, как Клавдия Афанасьевна достала из сумочки колоду карг и, надев очки, с ученым видом принялась раскладывать карты на столе; гадала она матери или Тюриной, а может, решила прояснить далекую жизнь Алексея Навашина. Нина с Надькой тут же подсели к тете Клаше с интересом, а Веру и карты не подняли с места. Ей и тут было хорошо.
Ей вообще было сейчас хорошо. Оттого, что мать выздоровела и удивила, успокоила дочерей своим сегодняшним счастливым вечером. Оттого, что Сергей мог сидеть сейчас рядом с ней, Верой, позови она его днем как следует. Оттого, что сама она снова ощущала себя здоровой, красивой и удачливой женщиной и не прочь была бы постоять, как и утром, перед зеркалом, поглядеть на себя, да лень и гости мешали. Оттого, что в их доме снова плясали и водили хороводы, снова пели 'Лучину' и 'Златые горы', снова все были сыты праздничными материными пирогами. Да мало ли отчего ей было хорошо. Вера и не разделяла на частности свое теперешнее состояние, она просто благодушествовала - и все. Она верила в то, что жизнь ее будет спокойной и счастливой, пусть она уже не та беспечная девочка, какой была два месяца назад, пусть она и стала взрослой, но и взрослой быть не худо. Утром, на поляне у Поспелихи, ей тоже было хорошо. Она была в мире со всем на свете и, лежа в траве, просто радовалась жизни на земле. Но там ей было хорошо одной. Сейчас же она и представить не могла своей жизни без женщин и девочек, сидевших с ней рядом в комнате. Они были с ней одно, как минутами раньше в печальной и веселой песнях. Она всех любила сейчас и всем желала добра. И ей казалось, что все тоже любят и желают ей добра. И не только эти женщины мать, тетя Клаша, тетя Нюра Тюрина, Нина, Соня с Надькой, - не только они, а все-все люди на свете, и в Никольской, и в Вознесенской больнице, и в городе, и в электричках, и в Москве, и повсюду, все-все любят ее и желают ей добра. И так будет всегда.
- Нет, карта идет сегодня чужая! - прервал Верины думы громкий от досады голос Клавдии Афанасьевны. - Как только казенная постель, так трефы. Стало быть, и нечего раскладывать...
Вера открыла глаза. Клавдия Афанасьевна, сердитая, серьезная, собирала карты со стола.
- Нет, - сказала она, - три раза разложила для пробы - и все одни черненькие. Так не может быть... Но у меня на этой неделе везения нет. И не будет... Мне в понедельник зверь приснился. С часами на руке...
- Какой зверь? - спросила Нина.
- Большой. С мужика ростом.
- Нет, а породы-то какой?
- Какой породы! - Клавдия Афанасьевна поглядела на Нину как бы с обидой. - Зверь - он и есть зверь. Шерсть короткая. Как на шубе под этого... под жеребца. Хорошо, что не железный. Мне бабка всегда говорила: 'Смерть, она, Клаша, железная...' Много мы над бабкой тогда смеялись, пока до войны не дожили... Да-а... А этот зверь не страшный. К невезению, но мелкому...
- Откуда ты знаешь, - сказала Тюрина, - что он про тебя приснился?
- Все мои сны про меня, - категорично сказала Клавдия Афанасьевна.
- Вот вы, тетя Клаша, общественница, во всем состоите, - сказала Нина с наивностью во взгляде, - а каких-то зверей необыкновенных видите, да еще верите в них, как же так?
Клавдия Афанасьевна ничего Нине не ответила, а просто посмотрела на нее выразительно, она и пожалела Нину молча: 'Жизнь-то тебе еще покажет, несмышленой, что к чему', - одновременно она и как бы погрозила Нине пальцем: 'Я тебе язычок-то твой ехидный укорочу!'
- Ну и что, что, Клаш, зверь-то? - спросила Тюрина.
- А что зверь... Ровный весь. Прямой. Подходит. Я глянь - часы у него на руке. Я уже говорила про часы, что ли? Ну да. Позолоченные часы. Хорошие. И тут он меня спрашивает, а сам голову отвернул: 'Скажите, пожалуйста, сколько сейчас минут?' Я отвечаю. А сама соображаю, раз лицо отвернул, везти мне не будет. А раз не который час спросил, а про минуты, значит везти не будет по-мелкому... То есть это я потом сообразила, утром...
Она и дальше рассказывала про зверя, причем уже не деловито, не сердясь на него, а скорее мечтательно, словно бы вспоминать о звере ей было теперь приятно, и еще приятнее было мечтать об ином звере. А может, Клавдия Афанасьевна и шутила сейчас, дурачила приятельниц, вряд ли она верила всерьез в сны и зверя с короткой шерстью, как на шубе под жеребца. Хотя, впрочем, наверное, краешком души она и верила и в сны, и в зверя. Нина приправляла по-прежнему ее рассказ лукавыми словами, однако слова эти Клавдию Афанасьевну не злили. Вере тоже захотелось поязвить над тетей Клашей, но она находилась теперь в таком состоянии душевною покоя, что и звука произнести не смогла. А Клавдия Афанасьевна опять порадовалась, что вопрос зверя был не к болезни, и тут же вспомнила о болезни Настасьи Степановны.
- Да, Настенька бедная, натерпелась ты там, - говорила Клавдия Афанасьевна. - Но и мы напереживались за тебя. Я и Нюрка сами не свои были. Скажи, Нюрк, а? Старые подруги - они верные. Это дети еще неизвестно кто. Дочки-то твои, поди, по тебе и не беспокоились?
Тут Клавдия Афанасьевна подмигнула Вере и младшим девочкам: мол, давайте покажите матери, как вы ее любите и как тяжко вам было без нее. Соня с Надькой приняли ее укор всерьез, зашумели, обиженные, бросились к матери, стали обнимать ее, а Вера не сдвинулась с места, только улыбнулась. Она вспомнила, как стояла в церкви и какие слова шептала в отчаянии и надежде, ей захотелось рассказать матери о тех горьких и высоких минутах, но сразу же Вера поняла, что теперь, в благополучные дни, она не только никому не расскажет о них, но и сама постарается забыть о них, как о чем-то стыдном и несуразном. Клавдия Афанасьевна все еще поддразнивала сестер, а Вера смотрела на нее мирно и великодушно, сладостная дремота - от вина, от пирогов, от нынешнего спокойствия - забирала ее, закрывала ей глаза. И вдруг, потом - через двадцать минут или через полчаса - что-то словно кольнуло ее, и она вздрогнула, подалась вперед, скинула руки со спинки дивана.
- Что-что? - спросила Вера.
- Да я говорю, - продолжала мать, - как мы с тобой в милицию в первый раз неудачно сходили, я сразу почувствовала, что толку из нашего дела не будет. Ну и бог с ним...
- С чего ты вдруг о милиции?
- Да вот Клавдия тут рассказывает... - Мать неуверенно покосилась в сторону приятельницы.
- Не хотела я сегодня говорить, настроение портить, - сказала Клавдия Афанасьевна, - да вот проболталась.
- Ну и что? - нахмурилась Вера.
- Соня, Надя, идите на кухню, - сказала мать.
- Что, что! - сказала Суханова. - А вот что. Болтать о тебе стали. Некоторые. После того как следователь решил прекратить дело. Будто ты во всем виноватая, оттого, мол, и решил прекратить.
