Она и потом изводила Веру своими сомнениями, все корила себя за глупость: 'Надо было черную, а теперь не обменяешь, все разберут', - и заглядывала в Верины глаза, выпрашивала у нее слова, которые подтвердили бы правильность ее выбора.
- Брось ты причитать, - сказала наконец Вера, - купила и купила. Этот цвет лучше.
Сомнения были отброшены, яркие перспективы, связанные с сумкой на длинном ремне, открывались перед Ниной.
- Нет, здорово, здорово! - сказала Нина. - А?
- Что 'а'? - спросила Вера.
- Как что? Я про сумку. А ты меня не слушаешь, да? Ты расстроилась, что ли? Ты на меня обиделась?
- С чего мне обижаться-то?
- Нет, серьезно, эта сумка тебе не к лицу. У тебя же другой стиль, я правду говорю.
- Ну и хорошо, - сказала Вера, - и кончим о сумке.
Словами этими она призывала подругу к непосильному подвигу, и та, поколебавшись, замолчала, потому что чувствовала Верино раздражение. Нина и сама страдала теперь оттого, что расстроила подругу, но не сосуществовать же в Никольском двум одинаковым сумкам. Вера думала о приобретении подруги с завистью, к тому же ее обидели слова: 'Сумка тебе не к лицу', - почему вдруг не к лицу? - но тут она снова вспомнила о матери, о своих сегодняшних намерениях и сказала резко:
- Нужна мне такая сумка! Мне матери что-нибудь купить надо, поняла?
- С чего ты вдруг? Именины, что ли?
- Не именины. Просто так. Просто жалко мне ее стало.
Нина посмотрела на подругу с удивлением, но потом вроде бы все поняла, ни о чем не спросила, а принялись они обсуждать, что Вериной матери купить и в какие магазины зайти, - может, отправиться на ярмарку в Лужники?
- И мне-то, - вздохнула Нина, - зазря бы денег не тратить, а маме...
И тут они богатым, сверкающим боками Столешниковым переулком вышли на улицу Горького.
Как хорошо, как празднично было на Горького, как любила эту улицу Вера, утренние никольские страдания забылись, и жизнь не казалась тоскливой, и если бы вспомнила Вера о своих мыслях на крыльце родного дома, наверное, посмеялась бы сейчас над собой. Но до воспоминаний ли было! Толпа двигалась великолепная, разодетая, уважающая себя, не то что у Курского вокзала или ГУМа. Конечно, и тут спешили, но больше прогуливались. И все были одетые по моде, и отличить нашего от иностранца не было никакой возможности.
- Зимой еще своих заметишь, - сказала Нина, - а летом - нет.
А уж речь на улице звучала такая разная, наверное, и французская, и арабская, и индийская, и испанская, и всякая; впрочем, какая именно определить Вера не могла, знала только по-английски несколько выражений из учебника пятого класса и песен битлов, но все говорили вокруг удивительно интересно и красиво.
- Смотри-ка, Верка, смотри...
- Чего ты?
- Да не туда... Тихонов! Вон!
Прямо на них шел Тихонов. Вера на секунду остановилась, рот открыла от удивления и восторга, но тут же пошла за подругой, поджав губы.
- Я думала, он красивее, - сказала она, - и ростом выше.
- Ничего, ничего, - прошептала Нина, - все равно красивый.
- И с ним идут какие-то все невзрачные...
- Ну брось ты!
Нина стояла на своем, а Вера пожимала плечами. 'Подумаешь!' - ворчала она, а все равно несколько раз оборачивалась, и смотрела в спину Тихонову, и понимала, что вечером в Никольском она будет рассказывать знакомый девчонкам и парням, как попался им навстречу сам Тихонов, понимала и то, что рассказы эти доставят ей удовольствие. И еще она чувствовала себя в этой великолепной разноязычной толпе своей, со всеми равной - и со знаменитым артистом, чьи фотографии вымаливали они в ларьках Союзпечати, равной и вот с этой заграничной тонконогой дамой в замше - равной, а может, еще и повальяжнее ее. 'Смотри-ка, - толкнула ее в бок Нина, - какой фасон!' И правда, плыло перед ними пятнистое короткое платье, ловко так приталенное и расклешенное внизу необыкновенным способом. Нина вся напряглась, нервно извлекла из сумки блокнот и карандаш, на ходу принялась зарисовывать фасон, норовила женщину в удивительном платье обойти, взглянуть на все сбоку и спереди, а Вера не спешила, шла с достоинством и думала: 'Ну и что, и впрямь хорошее платье, ну и что, и мы такое сшить можем, и даже еще лучше. Да и сейчас мы никого не хуже. Вон и на нас смотрят...' Кое-какие мужчины и парни и в самом деле обращали внимание на них с Ниной, и от этого прогулка по улице Горького Вере все больше нравилась, и было ей хорошо и празднично.
- Все, - сказала Нина, - завтра же начну кроить. У меня приличный материал. Только посветлее этого.
- С цветами, что ли?
- Ну да, с такими размытыми... Пошли в туннель... Заскочим в рыбный? Я уж проголодалась.
В переходе она все посматривала в блокнот и шептала что-то - может, прикидывала, хватит ей отреза или нет. Рыбный магазин, самый знаменитый в столице и самый богатый, с довоенным аквариумом в витрине и с декоративными горками консервных банок, вытеснившими осетров из папье-маше, встретил их запахом селедки и шумом очередей. В последнем зале очереди были за рижской салакой горячего копчения.
- Ну, повезло! Скажи? - обрадовалась Вера.
- Ты - в кассу, а я - к прилавку, - сообразила Нина, - и поесть возьмем, и домой. Как чек выбьешь, в Филипповскую сходи, будь доброй, булку возьми посвежее, страсть как голодно.
Всегда она подчинялась Вере, а в очередях была решительнее и предприимчивее подруги.
Копчушкой и филипповскими булками наслаждались во дворе за магазином рыбы.
- Мое железное правило, - говорила Нина, отрывая салаке голову, сколько б денег ни было, а на хорошую рыбу не жалеть. А уж если севрюга попадется, или семга, или лосось - ничего жалеть не буду...
Дальше они жевали молча, ели много и жадно, и хотя прошел момент первого удовлетворения пищей, все равно какой, а тут - копченой салакой, удовлетворения судорожного и блаженного, хотя сытость и принесла, как всегда, разочарование, настроение у Веры не ухудшилось и сонное благодушие не размягчило ее.
- Хорошо, - протянула Вера.
- Хорошо, - поддержала ее Нина. - И я тут должна жить... Может, в этом самом доме... Нет, не в этом. У Покровских ворот.
Следом могли пойти всегдашние Нинины сетования о несправедливом со стороны судьбы поселении ее, Нины, в пригородном поселке Никольском. Вера пропустила бы ее слова мимо ушей по привычке, но Нина на этот раз промолчала. После гражданской Нинин дед, чей род, по семейным преданиям, не один век на плечах держал Москву, в голодный год вместе с Нининой бабушкой бросился искать хлебные деревни. Потом пришел нэп, а дед с бабушкой так и не вернулись в Москву, не смогли или не захотели, осели в Никольском, в сорока верстах от столицы. Покойного деда Нина иногда ругала, работать устроилась ученицей в парикмахерскую у Каланчевки, собиралась в Москве стать дамским мастером и не раз говорила Вере, что замуж выйдет непременно за москвича. А если даже и не выйдет, то все равно переберется в Москву, как - посмотрим. В компаниях парней она тут же выделяла именно москвичей, они сейчас же нравились ей больше других, и дело тут было не в лисьем расчете, просто так получалось само собой, словно бы Нина в людях с городской пропиской открывала родственные души.
- Нет, Верочка, не зря мы с тобой сюда приехали, - заговорила Нина. Ради одной этой рыбы стоило! Не жалеешь? Ведь хорошо, да?
- Хорошо, - сказала Вера.
Для продолжения сегодняшних удовольствий они заглянули в соседний сладкий магазин, насмотрелись на фантазии кондитеров, а потом двинулись в 'Армению', отведали восточных лакомств подешевле, запили
