Господи, подумал я, какой интенсивный цвет! Ее кожа и волосы были не бледно-зеленые, не цвета сельдерея или осинового листа, не мятные, салатовые или бамбуковые. Из тех полутора десятков оттенков зеленого, которые обязан знать и различать уважающий себя дизайнер, к ним ближе всего был изумрудный, возможно даже малахитовый. Короче говоря, они были очень насыщенного, не просто зеленого, а ТЕМНО- и вместе с тем ЯРКО-зеленого цвета! И я не знаю, чем и как долго надо заниматься, чтобы добиться такой интенсивности! 'Убью, - с отчаянным спокойствием подумал я. - Вот сейчас покраснею и убью'. - Что же мне теперь делать? - спросила Маришка и подняла на меня глаза зеленые от природы, а теперь позеленевшие до белков, в которых стояли слезы. - Это зависит, - сказал я, - от того, что ты делала до этого. - Я расскажу, - пообещала она. - Я все расскажу. И рассказала.
ЦВЕТ ТРЕТИЙ ИЛИ ВТОРОЙ, А ТО И ШЕСТОЙ. НЕ РАЗБЕРЕШЬ!
Из-за этого нового ведущего с именем пулемета эфирная сетка поехала, как дешевый чулок. Первое время я просто не находила, чем себя занять... (Но ты ведь нашла, не так ли? В конце концов ты нашла?) Сначала мы недолго посидели с Антошкой в курилке, поболтали о том о сем, пока он не начал менять цвет. Потом позвонила тебе, немного успокоилась. Минут десять просто пошлялась по коридору. Да и не хотелось ни с кем общаться после того, что случилось с Антошкой. Такое странное чувство: брожу неприкаянная и до кого ни дотронусь, с кем ни заговорю, у того возникают проблемы. Совсем как смерть, только без косы... Потом меня неожиданно вызвал к себе Боровой. Я, честно сказать, не предполагала, что он в такое время может быть на работе. Я спросила его: что за дела? Почему я должна выходить в полвторого, когда весь нормальный контингент уже выпал в осадок, остались одни отморозки? Не в таких, конечно, выражениях - мне приходится теперь очень тщательно выбирать слова - но спросила. Но Боровой был готов к разговору. Мы побеседовали про рейтинг, про мое поведение во время последнего эфира. Он сказал: у каждого из нас есть множество личных проблем, но лучше бы вы, Марина, являясь на рабочее место, оставляли их за порогом. Наконец признался, что основной причиной перестановок стал сам Фрайденталь. Он просто объявил, что будет выходить в эфир в полночь, поскольку все остальное его время занимают другие проекты. Развел руками: ну не мог же я ему отказать!.. 'Зато...', - сказал он и с хитрой улыбкой полез в сейф. Я думала, бутылку коньяку достанет или что-то вроде, но вместо этого он показал мне диск 'Ораликов'. Новый! Еще нераспечатанный. Представляешь? Я в самом деле чуть было не оттаяла. Дал подержать в руках, поглазеть на обложку, но когда я попросила послушать, забрал назад. 'Через три дня, - пообещал. - У нас договор, понимаешь? Первого апреля пробная партия диска уйдет на рынок, одновременно три станции, включая нашу, запустят его в ротацию. Раньше - нельзя'. Я взмолилась: 'Ну пожалуйста! Не на студийном оборудовании, на обычном плейере. Разочек...' Но он только повторил: 'Нельзя. Невозможно' и бросил диск обратно в сейф. Когда я вышла из кабинета, Боровой вышел тоже, практически следом. Даже дверь не закрыл, так спешил куда-то. Времени на то, чтобы запереть сейф у него, по идее, тоже не было. Не думай, я не сразу это сообразила, только минут через двадцать. До этого молча страдала: жалела себя и проклинала несправедливое человечество. В особенности его отдельных представителей, которые задабривают тебя диском любимой группы, но в руки не дают... Педанты параноидальные! Потом мысль промелькнула про незапертый сейф. За ней другая: а что если позаимствовать диск - всего на часочек! - а потом незаметно вернуть на место? Упаковку можно аккуратно распечатать бритвочкой, потом заклеить. Но когда я второй раз шла к директорскому кабинету, я ничего такого, естественно, не планировала. Думала: сначала постучусь. Если Боровой на месте, спрошу о чем-нибудь, если его не окажется - просто загляну... Постучалась. Не оказалось. Заглянула... Ноги сами собой подвели меня к сейфу. Рука за диском протянулась. А там на обложке - солистка в новом имидже, и названия песен... такие интригующие!.. Пойми! Я подумала, что умру, если потерплю еще три дня! (И умерла бы, - согласился я. Как ни странно, эта мысль меня почти не тронула.) О том, что сотворила, я поняла только в коридоре. За какую-то неполную минуту мир поменял цвета: теперь я уже проклинала себя и молилась, чтобы несправедливое человечество ничего не заметило, а его отдельные представители - в особенности. Пока раздумывала, вернуть диск прямо сейчас или все-таки через часик, на автопилоте добрела до студии и там в дверях нос к носу столкнулась с Боровым. Он торопился в свой кабинет и этим отрезал мне путь к отступлению. А когда проходил мимо, так странно посмотрел на меня, как будто угол коробки от диска торчал у меня из сумочки. Но я прошмыгнула мимо, прикрыла за собой дверь и попросила сердце биться не так громко. Обычно я всегда успокаиваюсь, стоит мне оказаться в студии. Однако, сегодня не получилось. Помешал посторонний мужик, развалившийся в моем кресле. Он сидел перед микрофоном, сильно накренившись на левый бок, и о чем-то с упоением шевелил губами. Не по бумажке, а, похоже, прямо из головы. Наши кресла никогда не скрипят, ты в курсе, каждый понедельник приходит специальный человек и проверяет, чтобы они не скрипели. Но в этот раз, я думаю, мое кресло скрипело - от непривычного веса, скособоченности и просто от возмущения. Я наблюдала за ним сквозь не пропускающее звук стекло как за обитателем террариума и думала: почему жизнь устроена так несправедливо? Вот мне, например, понадобилось два года напряженной работы, чтобы занять определенное место в системе, засветиться и собрать свою аудиторию. Потом появляется эта 'специально приглашенная звезда' и походя, в момент переводит меня в разряд второстепешек. Я так и подумала: 'второстепешек', и сама не вдруг сообразила, насколько удачно подобрала слово. Второстепешка - это не только актриса второстепенных ролей, но еще и пешка, не имеющая шансов когда-нибудь выбиться в ферзи. Она и 'в старости пешка'. После таких мыслей себя стало еще жальче, а взгляд на нового коллегу приобрел слегка красноватую окрашенность, должно быть, из-за прилившей к голове крови. Вот бы и мне так, подумалось. Явиться, например, в дирекцию того же 'Ехо Москвы' и объявить с порога: 'Я к вам по обмену опытом вместо выбывшего Максима Фрайденталя, обеспечьте-ка мне лучшее эфирное время'. Да, неплохо было бы. Жаль, не каждому это дано. И снова, как в кабинете директора все произошло как бы само собой. Я не думала ни о чем, просто рука нащупала ручку, повернула, колено подтолкнуло тяжелую дверь, и немое кино стало звуковым. Фрайденталь и не заметил, как я вошла, он лопотал без умолку о чем-то несусветном. О магических техниках, о познании природы через растворение в ней. Дескать мало выпустить из себя волка, нужно еще, чтобы волк позволил тебе войти в него. И все это таким языком - сплошные 'ибо', 'сей' и 'не суть важно'. Но складно, признаю, складно. Я бы так не смогла. 'Ну все, - подумала, - сказочник, сейчас я тебя заколдую. И черта с два ты у меня узнаешь, как расколдоваться назад, морда фиолетовая!' Подошла, нарезала пару кругов вокруг пульта - не заметил. 'Здрасьте!' шепнула и глупо улыбнулась. Посмотрел на меня из-под наморщенного лба, перевалился на правый бок и продолжил свой складный лепет на два голоса. 'И все же, бабушка, я не вполне поняла, за каким лешим волк отрастил себе такие зубы? Оно ему надо? На мой вкус, коли уж имеешь обыкновение заглатывать добычу целиком, так и зубы тебе без надобности'. 'Разве это большие? - снисходительно усмехнулась бабушка. - Видела бы ты, какие зубы у драконов...' Болтает, болтает, а фиолетового - ни в одном глазу. Я еще постояла над ним, послушала. Дышала ртом - на всякий воздушно-капельный случай. Даже на ботинок ему наступила и прошептала: 'Ой, простите!' - он и бровью не повел. Только не помогли эти тесные контакты третьего рода, тип оказался фантастически стоек и меняться лицом мне на радость не пожелал. И тогда я обиделась. Не на типа - на того арбитра, который следит за всеми нами из своего прекрасного далека и определяет наметанным глазом: этот грешен, и этот, а вон тот - свят. Вот бы в глаза ему посмотреть и спросить: куда ж ты, роба полосатая, смотришь? Тут человек сидит, битых полтора часа перед тобой распинается, а ты - ноль внимания! Или то, что у одного выходит как бессмысленный и даже опасный треп, у другого превращается в высокое искусство? Хотелось бы знать, где проходит граница между ними. Почему его 'отнюдь' - это классика, а Антошкин 'отстой' болтовня. Ведь это же наш язык! Именно на нем мы разговариваем, думаем... За что же метить нас как проклятых? Мы не засохшие фиолетовые кляксы на страницах хрестоматий, мы сами страницы. Это по нам должны учиться школьники в новом веке! В общем, я так разошлась, что еще пара минут - и довела бы себя до истерики. К счастью, пары минут у меня не оказалось: ночной сказочник наконец иссяк. Он сказал 'Конец' и отключил микрофон. Его первый взгляд на меня надо было видеть! Уставился как Иван-царевич на царевну-лягушку! В конце концов выдавил из себя банальный комплимент. 'Цветете, - сказал, как чайная роза!' Он ушел, но тут же явился Боровой. Я сразу поняла, зачем. Под звук накопившейся за полтора часа рекламы он спросил напрямик: 'Марина. Тот диск, что я показывал тебе, ты случайно не брала?' Мне пришлось сделать вид, будто я целиком поглощена настройкой пульта, чтоб только не смотреть в глаза шефа. Теперь тайное слишком быстро становится явным, поэтому я ответила уклончиво: 'Вы же помните, Геннадий Андреевич. Я вышла из кабинета раньше вас, и никакого диска у меня в тот момент не было'. 'Да, я помню, - сказал Боровой и рассеянно потер брови. - Просто странно: куда он мог деться? Ладно, не бери в голову, готовься к эфиру. Диск мы найдем, не
