беспокойся'. Словом, больше напугал, чем обнадежил. И тут в третий раз за ночь меня посетило ощущение неполного контроля над собственным телом. На этот раз меня подвел язык. 'Погодите! - сказала я. - А Фрайденталь? Он же ушел не так давно. И я не уверена, но мне показалось, в руке у него было что-то, похожее на диск'. Шеф обернулся, уточнил: 'Вы уверены?' 'Нет, я же сказала. Но мне показалось'. Боровой с сомнением прищурился на меня, сказал: 'Странно. Очень странно' и ушел, ничего больше не добавив. А я поднялась с кресла, подошла к двери и плотно прикрыла ее за ним - зеленой рукой! Но почему? Да, я солгала, но откуда взялся этот чудовищный зеленый цвет? Или арбитр зазевался и по ошибке показал не ту карточку? О, вот кого бы я без раздумий пустила на 'Сейвгард' и 'Камею'! Когда это случилось, я жутко испугалась, и это еще мягко сказано. Хуже всего, что я не представляла себе, как буду объясняться с тобой. Особенно после сцены, которую закатила вчера утром. К тому же времени на принятие решения было катастрофически мало - всего четыре с половиной минуты, пока не кончится реклама. Одно я знала точно - оставаться и дальше в студии я не могла. Хорошо, что паника не до конца парализовала мой мозг, и я догадалась позвонить Сережке. Ты его знаешь, он у нас отвечает за выпуски новостей. Несколько раз мне приходилось отдуваться за него в эфире, и я решила, что настал удачный момент отплатить добром за добро. 'Выручай, - попросила я, когда Сережка снял трубку. - Прикрой блоком'. 'Циничная, ты тронулась? - ласково спросил он, а у самого голос хриплый, сонный. - Каким блоком? У меня эфир в шесть утра! Мне сегодня 'Побудку' начинать'. 'У тебя устаревшая информация, - сообщила я. - Твой эфир через две минуты'. 'Ха-ха! - Он попытался рассмеяться, но вместо этого закашлялся. - За две минуты я из Скунсова до вас не доберусь'. 'И не надо, - успокоила я. - Ты по телефону. Какие-нибудь новости'. 'Какие новости... в два часа ночи?' 'Ночные! Просто потяни время. - Я взмолилась: - Ну пожалуйста!' 'До скольки?' 'До скольки сможешь'. 'Сумасшедшая! А ты?' 'А я отступаю. Прикрывай отход. Все, готовность одна-двадцать четыре. Можешь пока прокашляться'. Я вывела сигнал с телефона на пульт и выставила на таймере минутную задержку. Сняла со стены подарочную шляпу, чтобы хоть чуть-чуть прикрыть лицо. Ну, а потом, как настоящая партизанка, вдоль стеночки, через железный занавес - и мимо лифта, по темной лестнице - на улицу. А там ночь, машин почти нет. Первые два таксиста от меня сразу шарахнулись, третий - когда дорогу стала объяснять. 'Там до поворота, говорю, мимо кладбища...' У меня ведь даже зубы - вот, посмотри... Саш, ты что?! Саш!!! Прости меня!
Жалкое, должно быть, жуткое и жалкое зрелище. Я отвернулся и пробормотал, уткнувшись лицом в дверной косяк: - За что, глупая? За что простить? - Не знаю, - призналась она. - Но отчего-то же ты плачешь. Я не помню, чтобы ты раньше плакал... Да, это правда, я давно научился не плакать от боли, обиды или жалости к себе. А вот теперь почему-то не мог остановить поток стыдных, горячих слез. - Ну, тогда почему? - допытывалась Маришка. Я знал, почему. Но разве об этом можно сказать словами? Пожалуй, можно, хватило бы и семи слов, а именно: 'Господи', 'как', 'же', 'я', 'боюсь', 'тебя', 'потерять' и трех восклицательных знаков для ровного счета. Но разве можно повторить их вслух? У меня не хватило решимости. - Прости, пожалуйста, прости... - повторяла она, легонько бодая меня в плечо повинной головой. - Прощаю, - рассмеялся я. Она непроизвольно бросила взгляд на свою руку, и я быстро добавил: - Но превратить тебя из лягушки обратно в царевну, боюсь, не в моей компетенции. - Почему? : - Просить прощения имеет смысл лишь у того, перед кем согрешил, повторил я слова Игната Валерьева. - А передо мной ты, слава Богу, чиста. - У кого это, - напряглась Маришка, - я должна просить прощения? - Давай попробуем разобраться. Если я правильно понял, твоя первая ошибка - то, что ты взяла без спросу диск из директорского сейфа. То есть, называя вещи своими именами, украла. - Ничего подобного! - возмутилась она. - Я же только на время!.. - Все воры в конечном итоге берут на время. Даже те, кто надеется жить вечно. - Придется объясняться с Геннадием Андреевичем? - Да, перед Боровым надо будет извиниться, а диск - вернуть. Где он, кстати? - Подозреваю, в сумочке, на спинке моего студийного кресла. Теперь уже, наверное, бывшего моего. - Не сгущай краски, - неудачно пошутил я. - Ты же не эквилибристка. Для тебя один раз оступиться - не смертельно. Но скорее всего... - Я внимательно изучил Маришкино лицо. - Да, сегодня ты оступилась трижды. Простое сочетание оранжевого и синего такого эффекта не дает. Сначала оранжевый надо разбавить желтым. - В смысле? - Зависть, - сказал я. - Помнишь, ты первая сказала, что у зависти цвет одуванчика? Но Маришку не вдохновила моя ирония. - Зависть к кому? - спросила она, и по тону вопроса стало ясно, что Маришка сама прекрасно понимает, к кому, только не хочет признаться. - К Фрайденталю?! И перед ним извиняться? - Маришка поджала губы, и мне пришлось отвернуться: зрелище не для слабонервных. - Ой, извини. - Вот-вот. То же самое скажешь Максиму, только не забудь: искренне! - Окей, - вздохнула Маришка. - Попробую. - Ну, а с третьим цветом все ясно. Лжесвидетельство. Хотя не вполне понятно, перед кем за него каяться: тем, кто был введен в заблуждение, или тем, кого оболгали. Знаешь, что? На твоем месте я извинился бы перед обоими. - Угу. - Узкие плечи опустились. - А по телефону можно? - Нет. Не думаю. Придется лично. - Но как я доберусь до работы - такая? Еще одну пешую прогулку я не выдержу. Таксисты от меня шарахаются, хоть сто баксов показывай. Разве что слепой повезет, но на нем я сама не поеду. - А на зрячем, но не очень трезвом? - спросил я. - Поедешь? - Ну... - Маришка задумалась. - Смотря кого ты имеешь в виду. - Пал Михалыча, естественно. Во-первых, он к нашим разукрашкам привык, во-вторых, всегда на колесах. Придумай пока, как из подъезда выйдешь. Пятый гудок оборвался на середине. - Пааш! - протянул я привычно. - Приемная администратора, - сообщил мне приятный, но немного очумелый девичий голосок. - К сожалению, Александра Евгеньевича нет на месте, но вы можете... - А Павел Михайлович, - перебил я, - на месте? - Ой! - вскрикнул оживший автоответчик. - Паша, тебя... - Кто там? - прохрипел Пашка. - Соратник по парте, - буркнул я. - Сашка? - Ну! Что, выспался? - ехидно поинтересовался я. - Ах, еще не ложился? Очень удачно! Слушай, твоя 'БМВ'... Нормальное у меня произношение, себя послушай! Ладно, диктую по буквам: бульдозер, москвич, вольво... Короче, твоя тачка с тонированными стеклами на ходу? Ну, мало ли... Вдруг какая-нибудь трансмиссия полетит... Не обращай внимания, это я шучу. Слушай, а ты не мог бы, раз уж все равно не спишь...
- Будь проклята ревность, - сказал я или подумал вслух, но тихо, так чтобы не услышала Маришка, прислонившаяся сзади к моему плечу. Мы стояли у окна в неосвещенной кухне, выглядывали Пашку; и по нашим одинаково темным силуэтам на стекле было не разобрать, кто тут грешен, а кто просто немного более везуч. Я не проронил больше ни слова, хотя мог бы много чего добавить на эту тему. Например, я мог бы сказать, что ревность - худшее из чувств. У человека множество пороков: зависть, гнев, и - куда ж от него денешься! - чванство, но при всей своей губительности для души каждый из них может нести с собой маленький, но положительный побочный эффект. Зависть может оказаться хорошим стимулом, чтобы прыгнуть выше головы. Ярость как палку о двух концах можно перенаправить на себя, чтобы избавиться от чего-то, мешающего жить. Гордыня заставляет нас постоянно следить за собой и 'держать марку'. И только ревность не несет в себе ничего положительного. Она полностью негативна. Черна, как засвеченная фотопленка. Далее я мог бы сообщить, что если бы меня усадили за составление уголовно-цветового кодекса, я выбрал бы ревность, это мучительное сомнение в верности близкого человека, худшим из грехов. И всех неисправимых ревнивцев перекрасил бы в радикально-черный цвет. Не исключено, что нечто подобное подсознательно чувствовал еще Уильям Шекспир. Она шепчет нам на ухо чудовищные подробности, рисует в воображении необычайно яркие сцены предполагаемых измен. И я безмерно благодарен греховедению доброго самаритянина уже за то, что оно в своей наглядности не оставит нам повода для беспочвенной ревности. Ну, если не считать редких курьезов, подобных нынешнему... и вчерашнему. Да, пока что, увы, не таких уж редких. Но, я надеюсь, когда-нибудь мы привыкнем, натренируем глаз и научимся избегать досадных недоразумений. Так что я мог бы много чего добавить на эту тему, но не проронил больше ни слова. Только продышал на темном стекле полосу длиной в полметра и написал на ней пальцем - большими печатными буквами: 'БУДЬ ПРОКЛЯТА РЕВНОСТЬ!' И плечом почувствовал, как Маришка кивнула. А через минуту под окнами просигналила Пашкина 'БМВ'. Зеленая - как будто всю ночь изменяла своему хозяину с коллективом целого таксопарка.
ЦВЕТ ПЕРВЫЙ. КРАСНЫЙ.
В ночь с субботы на воскресенье мне снилось что-то странное, навеянное отчасти переживаниями последней недели, отчасти - предчувствиями наступающего дня. Во сне мы с Маришкой поднимались куда-то в старомодной панцирном лифте, причем компанию нам составляли мисс Марпл, Перри Мейсон и в последний момент протиснувшийся в кабину Ниро Вульф. Неплохая задумка, правда? Если не знаешь, чем закончить роман, запри всех героев в одном лифте и обруби трос. Где-то между первым и вторым этажом сбойнуло электричество, лифт остановился и свет погас, но трос тем не менее выдержал. Зато когда освещение восстановилось, меня в кабине уже 'не стояло'. Я лежал на полу, совершенно убитый, с тремя кинжалами в груди. Дальнейшее напоминало идеальный герметичный детектив. Четверо в лифте, включая убийцу. Три прославленных сыщика, естественно, приступили к расследованию. А вернее сказать, к
