адмирала гражданских и имущественных прав и приговорил его к смерти. Три дня назад ему отрубили голову на Тауэр-хилл.
Мне становится дурно. Мои руки против воли поднимаются к горлу, когда я с дрожью представляю себе, каково ему было встретить столь ужасную смерть. Я помню адмирала, каким знала его, – большим здоровым мужчиной, полным жизни и сил. А теперь его срубили, в буквальном смысле слова, во цвете лет. Ночью во сне меня мучают кошмары, как в детстве, когда я узнала о судьбе Екатерины Говард.
Днем же я молюсь о бедной малышке Мэри Сеймур, маленькой дочери королевы и адмирала, оставшейся нищей сиротой, благодаря преступлению своего отца. Говорят, ее поручили заботам моей неродной бабушки, герцогини Суффолкской. Мне будет ужасно ее недоставать, этой славной девочки.
А теперь пошел слух о еще одном ребенке, ребенке, которого леди Елизавета якобы тайно родила адмиралу и которого уничтожили посланцы Тайного совета. Я не верю, чтобы леди Елизавета, при своем хитроумии, повела бы себя столь безнравственно и глупо. Эти слухи наверняка не имеют под собой оснований. Я им не доверяю и очень сочувствую кузине, жизнь которой, подобно моей жизни, совершила столь крутой поворот. Даже если ее совратил адмирал, то вина целиком лежит на нем, поскольку в то время она была не более чем ребенком. А он не из тех мужчин, которым легко сопротивляться. Несправедливо, что ей приходится страдать за проступки другого человека, но жизнь вообще полна несправедливости. Этот урок я уже усвоила.
Джон Дадли, граф Уорвик
Глядя на себя в зеркало, я вижу здорового мужчину с холодными черными глазами. Мое лицо нельзя назвать красивым, но пустое тщеславие никогда не числилось среди моих пороков. Я прежде всего солдат, наделенный талантом стратегии, который верно служит мне как на поле боя, так и на заседаниях Тайного совета. Иные говорят, что я жесток, чему легко можно поверить, поглядев на меня, но я предпочитаю считать себя прагматиком, для которого цель оправдывает средства.
Теперь я готов, готов к встрече гостей, и вскоре я сижу во главе стола в богато обставленной столовой моей роскошной лондонской резиденции Элай-плейс, внимательно оглядывая собравшуюся тут знать и епископов. Я думаю, что могу доверять им всем.
– Итак, господа, мы пришли к согласию, – начинаю я. Это не первое обсуждение, мы встречались и ранее, и я беседовал с каждым из них по отдельности, так что могу быть откровенным.
Все взгляды устремляются на меня.
– Мы все согласны с тем, – заявляю я, – что хотим сменить регента. Его невыносимая самоуверенность вызвала отчуждение не только у короля, но и у многих советников. – Некоторые присутствуют здесь, среди них архиепископ Кранмер, граф Арундел и граф Саутгемптон, и я киваю в их сторону. – Более того, он развязал губительные войны с Шотландией и Францией. Эти войны не только не покрыли Англию славой, они разорили и унизили ее. А бессердечие, с которым он послал на эшафот собственного брата, расценивается многими, в том числе и вами, как подлое братоубийство. – Я делаю эффектную паузу. – И будто этого ему было мало, – грохочу я в тишине, – Сомерсет ожесточил многочисленных лордов, которые могли бы стать ему друзьями, препятствуя разумной политике огораживания и позволяя своим возмутительно либеральным взглядам проникать во все аспекты правления. Довольно! Сомерсета долой!
– Сомерсета долой! – эхом откликаются несколько голосов. – Долой! Долой!
Я поднимаю руку, призывая к тишине.
– В чем нуждается Англия, так это в сильном правителе, который будет способен противостоять леди Марии, упорно продолжающей поддерживать католицизм. Она настаивает на отправлении мессы, и это после неоднократных порицаний и угроз правительства, которые она игнорирует, зная, что всегда сможет обратиться за помощью к своему кузену императору. С этим нельзя мириться!
– Нельзя, нельзя! – кричат все в один голос.
Я встаю и подаюсь вперед, положив руки на стол.
– Нам нужен правитель, который станет уверенно поддерживать и продвигать протестантскую веру. Такой, который имеет опыт в военном деле, способный поручиться, что свобода Англии и ее репутация будут защищены от любой католической угрозы.
– Да! Да!
Все вопросительно смотрят на меня.
– Но кто может быть таким правителем? – Это говорит мой добрый коллега, маркиз Дорсет. Он не великий политик, но предан мне и опытен в интригах, полезный союзник, учитывая, что его жена имеет претензии на престол и что у них три малолетних дочери, в чьих венах течет кровь Тюдоров.
– Мы должны это хорошо обдумать, – отвечаю я, но, на мой взгляд, в Англии есть только один человек, отвечающий всем требованиям, и это я.
– Нашим правителем должны быть вы сами, милорд Уорвик, – заявляет Дорсет.
Ему с воодушевлением и лестью вторит дюжина голосов.
– Вижу, что вы все думаете одинаково, господа, – говорю я. – Я счастлив, что могу рассчитывать на вашу поддержку.
– Мы обещаем, – заверяют они.
– Благодарю, – говорю я, садясь на место. – Итак, сначала нам предстоит определить, когда и как мы сместим регента.
Позднее, когда остальные уходят, мы с Дорсетом сидим за бутылью ипокраса у тлеющего очага.
– Знаю, что люди обо мне говорят, – размышляю я, – мол, я сын предателя. Но я никогда не позволял обиде на несправедливую казнь моего отца возобладать над верностью короне. К счастью, я преуспел гораздо более, чем отец. И добился всего благодаря лишь собственным способностям.
– Да, вы многого достигли, – признает Дорсет. – Шталмейстер, лорд-адмирал, тайный советник. В совете нет никого влиятельнее вас.
– Благодарю вас, милорд. И Господь наградил меня славной женой и детьми. Из тринадцати, что она мне родила, семеро остались в живых.
– И пятеро из них – славные, крепкие сыновья, – с завистью говорит Дорсет. Хорошо известно, что он так и не дождался наследника. – Вам повезло, сир, – Бог столь щедро одарил вас и ваши дети в милости у короля и его сестер. Мы все видели, что когда леди Елизавета находилась при дворе, они с юным Робертом были неразлучны.
– Да, Господь был щедр ко мне, – соглашаюсь я. – Но сейчас не время почивать на лаврах, Генри. У меня есть враги, которые пойдут на все, чтобы запятнать мою репутацию.
– Кому удавалось подняться к власти и не нажить себе врагов? – спрашивает он.
– Мне известно, что моя репутация жестокого человека не вполне незаслуженна, – говорю я ему. – Я знаю, что многие, называющие себя моими друзьями, просто боятся моего гнева, – улыбаюсь я. – Конечно, время от времени возникает необходимость слегка, скажем, припугнуть кое-кого, когда ищешь себе союзников. Но я всегда стараюсь уравновесить это дружелюбием и щедростью.
– Любой правитель должен быть жесток, – замечает Дорсет. – Дружелюбие никогда еще не выигрывало битв.
– Нельзя недооценивать силы тонкого шантажа и скрытых угроз! – говорю я. – Я убежден, что, когда дело касается политики, чистая совесть только вредит. У Сомерсета есть совесть, и необычайно чувствительная, и посмотрите, куда она его завела. Он самонадеянный, хотя для правителя это неплохо, даже необходимо. Я тоже могу быть самонадеянным, и даже более, чем он, но когда нужно завалить зверя, я, если надо, могу и очаровать. В отличие от Сомерсета я не отягощен щепетильностью. Если что-то необходимо, я это делаю. Пусть меня называют жадным и жестоким и обвиняют в том, что я преследую только свои интересы. Любой человек, достойный этого звания, поступает так же, а особенно те из нас, кто толпится при дворе.
– Если кто-то стоит у тебя на пути, его нужно убрать, всеми правдами и неправдами, – говорит Дорсет, глядя мне прямо в глаза.
– Разумеется, – соглашаюсь я, мрачно ухмыляясь.
Мы оба знаем, что я намереваюсь быть единоличным верховным правителем Англии. Клянусь Богом,
