— Ой, мамочка!.. ой, не могу! — однако руки не разжимала.
— Мамочка! Миленькая! Пойдем отсюда! Они убьют тебя! — плакала навзрыд Людочка.
— Нет!!!..ой, мамочка!.. Я имею такое же социальное право, как и все граждане СССР… ой, не могу!..
Возле вскрикивающей Надежды Федоровны и плачущей Людочки столпились любопытные. Некоторые из них пытались заступиться за них.
— За что вы ее так?.. Да на глазах у дочери!.. Вы что, совсем уже озверели?!.
К «чернявому» профоргу подошла профорг клуба и, отведя его в сторону, сильно жестикулируя руками, стала что-то ему говорить. Были слышны обрывки его фраз: «Сказал не пущу, значит, не пущу!»
«Вышибалы», однако, под напором толпы выпустили из рук Надежду Федоровну, и она, словно включенная на «автопилот», опять полетела в сторону прилавка.
— Девочки! Красавицы! — тяжело дыша обратилась она к продавщицам. — Нам сапожки надо!
— …Пробивайте в кассу…
Она бегом бросилась к кассе, и быстро, трясущимися руками, поминутно оглядываясь на дверь, опасаясь, чтобы ее опять не вытолкнули из зала, протянула кассиру деньги. Кассир пробила 95 рублей и вручила ей чек.
«Все! У меня чек в руках! Теперь фиг ты мне чего сделаешь! Баран усатый! Уперся! Не пущу! Не пущу!»
Она так же, бегом, побежала к прилавку.
— Сапожки, пожалуйста, тридцать шестой размер!
— …остались только тридцать пятый и тридцать девятый размеры…
— Как 39?…как же так… мы уже и чек пробили… деньги заплатили…
— Мало ли что… время знаете сколько? Половина девятого, торгуем с двух… где я вам возьму тридцать шестой, рожу, что ли…
— Девочки! Красавицы! Ну, может, хоть тридцать седьмой найдете? а? …ну, может, где случайно завалялась одна парочка?… а?… Нам нельзя отсюда уйти без сапог… доченька у меня в резиновых бегает… Девочки… миленькие… ну поищите, а?.. — Надежда Федоровна утирала рукавом нос и бегущие по щекам из глаз горячие соленые струйки.
— Женщина! Отойдите! Не мешайте работать! Деньги получите в кассе!
…Надежда Федоровна, спавшая с лица, как после тяжелой болезни, бледная и постаревшая лет на десять, пересчитывала деньги, возвращенные ей кассиром.
— Талон отдайте!
Она вздрогнула и оглянулась.
Стоявшая за ее спиной у кассы молодая яркая брюнетка с каким-то списком в руках протягивала к Надежде Федоровне руку.
— Вы не приобрели сапоги?.. Так верните назад талон! Он нам нужен для отчета!
Надежда Федоровна медленно сняла варежку, разжала вспотевший кулак, в котором сжимала талон, тот самый, который еще совсем недавно наполнял ее жизнь радостью и смыслом, а теперь был просто грязно-серой, никому не нужной бумажкой с круглой станционной профсоюзной печатью и с цифрами, написанными чьей-то рукой «18.00» — и протянула его брюнетке.
…В эту ночь Надежда Федоровна долго не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок, высовывала из-под одеяла ноги, потом прятала их, глубоко вздыхала и тихо плакала.
Василий Тимофеевич, вдруг мгновенно перестав храпеть, как будто кто-то невидимый отключил его храпящий аппарат, проснулся.
— Надь, ты чего это не спишь? — сонно спросил он.
Надежда Федоровна всхлипнула.
— Ну вот… Ты чего это, глупенькая… Ну что ты, моя девочка… — Он просунул свою руку ей под шею и прижал ее голову к своему плечу. Надежда Федоровна тоненько завыла. Василий Тимофеевич гладил ее по спине.
— Не надо, Надюша, не надо. Не убивайся ты так… ну подумаешь — сапоги. Переживем! И не такое переживали… ведь ты у меня сильная!
— Не могу я больше! Не могу я, Вася, больше так жить!
— Можешь, Надя! Ты — все можешь! Ты вон как сегодня тех двух мужиков и усатого профорга в разные стороны пораскидала! Ведь справилась ты с ними?
— Справилась.
— А они с тобой?
— Не справились.
— Ну, вот видишь! А почему? Да потому, что ты русская женщина! Некрасовская! Такая, как ты, Надя, и в горящую избу войдет, и коня на ходу остановит… Это не то что у них там, бабы слюнтявые — им все вынь да положь готовенькое… а наша баба, она знаешь какая! О-го-го! Вон я читал где-то, что американцы прозвали наших женщин — «суперженщины». А «супер» — это значит сильная, мощная, которая все преодолеть может! Нет в магазине колбасы — и черт с ней! Нет сапог — ну и обойдемся, не в этом наше счастье! — Он вытер ей пододеяльником нос.
— А в чем оно счастье-то, Вась? В чем? Я уж больше половины жизни прожила, а доведись помереть, так и не знаю, что хорошего перед смертью вспомнить.
— Ну, о чем заговорила! Помереть! Ты вон какая у меня! Молодая, крепкая! Тебя еще на конкурс красавиц выпустить можно!
Надежда Федоровна тихонько рассмеялась.
— Скажешь тоже! А живот?
— А что живот? Живот — это даже очень симпатично! Не то что у их баб… тьфу, смотреть противно — плоскодонки!.. Спи, Надюша. Спи, моя «суперженщина». — Он поцеловал ее в лоб и отвернулся к стене.
…Надежде Федоровне снилось, что она стоит на сцене в длинном блестящем платье, а на шее у нее, вместо бус, — тяжелая связка туалетной бумаги. В зале полно народу. Все кричат ей «супер!», «супер!» и бросают на сцену цветы.
На сцену поднимается председатель жюри Кашпировский.
— Боже мой, Анатолий Михайлович! — вскрикнула Надежда Федоровна и хотела было быстро-быстро замотать головой, но он остановил ее.
— Не надо! Сейчас этого делать не надо!
В руке у него был конверт. Он протягивал его Надежде Федоровне.
— За то, что вы всегда так талантливо выполняли мои установки, помогали мне в моих сеансах, — говорит он, — и уплывали со мной в сказочные, заокеанские страны, я вручаю вам приз — билет на пароход. Плывите!
— А как же клуб? — спросила Надежда Федоровна.
— Не волнуйтесь! Костюмы артистам выдадут без вас и клизмы тоже поставят кому нужно. У нас незаменимых нет! Так что плывите!
Надежда Федоровна испытывала в душе сладкую истому: еще немного, еще чуть-чуть — и она увидит эти прекрасные страны, где в магазинах есть колбаса и сапоги, где продавщицы не прячут под прилавок товар и всем улыбаются, где улицы чистятся.
Ей было очень хорошо, и оттого Надежда Федоровна улыбалась во сне…
Защитники
Ольга разрезала душистый, дымящийся пирог на большие куски и налила кофе.
— Обалдеть! — сказала Светлана, откусывая от большой хрустящей горбушки. — Как ты это
