отказались: «У них комендатура есть, вот туда и обращайтесь». И дали дельный совет: «Загляните в сапог. Там номерок должен быть. По нему вы найдете и нужную часть, и этого „героя“».
В следующую субботу Виктор с Ольгой, прихватив с собой сапоги и погоны, поехали в комендатуру, которая располагалась на территории военного городка. Дежурный покрутил в руках сапог:
— Да как его найдешь? У нас тут пять частей, и в каждой беглецы. А то, что внутри номерок, это ничего не значит. Они сбегут и меняются потом сапогами. Вот и попробуй ищи ветра в поле… Я вам вот что посоветую: попробуйте с этими сапогами подойти в часть, которая находится недалеко от Сосновки, за полем, в лесу. Строительная. Скорее всего, это оттуда. Она у нас первое место держит по беглецам.
Ольга взяла протянутый сапог.
— А отчего же они бегут? От хорошей жизни не бегают! Я слышала, что их бьют зверски, до полусмерти, что многие даже не выдерживают и кончают жизнь самоубийством! Поэтому они, наверное, и бегут!
Виктор больно сжал ей локоть.
— Спасибо, товарищ капитан! До свидания! — громко сказал он.
…Командир строительной части подполковник Суриков, как сообщил им дежурный солдат на проходной, находился на лечении в госпитале. Его замещал временно майор Родионов. «Соединить вас с майором?..» От майора поступило распоряжение — «пропустить».
Майор Родионов, крупный, розовощекий блондин, встал из-за стола и протянул огромную ручищу. Выслушав Ольгу с Виктором, он удивленно поднял пшеничные, выгоревшие на солнце брови:
— У нас беглецов нет! А впрочем, минутку! — Он снял трубку внутреннего телефона и уже совсем другим, чем он говорил с ними, тоном потребовал. — Политрука Кравченко ко мне, срочно!
Маленький, смуглый майор Кравченко с приятным лицом и детским, чуть виноватым выражением карих глаз появился тут же.
— Четверо в самовольной отлучке! — бойко доложил он. — Одного вчера отловили! Сидит на губе! А троих уже неделю ищут…
Виктор протянул ему сапоги.
— Да, это наши! Будем принимать меры! Вам сообщим!
В течение двух последующих недель никаких известий из строительной части Ольга с Виктором не получали. В Сосновке же случилось еще два неприятных происшествия.
У семидесятивосьмилетней тети Поли, которая после работы в колхозе получала пенсию двадцать восемь рублей и имела в наследство после работы на ферме больные ноги, отчего круглый год носила валенки, кто-то ночью отрубил головы всем ее восьми несушкам. Кур украли, а окровавленные куриные головы бросили ей на крыльцо. Там же на крыльце она нашла случайно оброненную железную солдатскую пуговицу. Единственного же петуха живьем ощипали до половины. Тетя Поля, увидев все это утром, кричала не своим голосом. Собралась вся деревня.
Это было воскресное утро, и подъехавшие только что Ольга с Виктором увидели напротив своего дома большую толпу. Ольга подошла к ним. Люди, распаленные чужим несчастьем, вспоминали свои беды. Не было ни одного двора, который бы не пострадал от солдата-дезертира: обчищались сады и огороды, взламывались дома и высаживались окна в поисках ночлега и съестного.
У Шутова позапрошлой зимой, когда он уехал погостить к дочери в Мытищи, солдаты, греясь в его доме, развели прямо на полу костер и сожгли все его любимые журналы «Советский экран», собранные им с 1967 года. Выпили трехлитровую банку вишневой наливки, которую он берег на годовщину смерти жены, закусив солеными огурцами.
Мареева тетя Клава до сих пор с трудом передвигается по дому, катя впереди себя табуретку. Три года назад она возвращалась с большой продуктовой сумкой из магазина и шла от автобуса к деревне давно проложенной тропкой через лес. Уже вступила было на мосток, слаженный деревенскими мужиками через глубокий овраг, как почувствовала вдруг, что кто-то сзади, навалившись на нее, начал ее душить. От неожиданности и испуга она выронила сумку из рук и, потеряв равновесие, свалилась в овраг. Падая, она увидела солдата, схватившего ее сумку и убегающего в лес. «Сынок, за что же ты меня так…» — еле слышно прошептала она. Пронизанная страшной болью в позвоночнике, она пролежала в овраге до вечера не в силах подняться и пошевелиться. Вечером ее обнаружил там троюродный брат Мареев Колька, который шел через овраг в деревню из военного городка, где подрабатывал к пенсии сторожем в магазине. Он сбегал за своим соседом Кузьмой, которому тоже было далеко за семьдесят, и они, соорудив из прутьев самодельные носилки, вдвоем притащили Клавку в деревню…
— А моего малого без сладкого на всю зиму оставили! И так-то с трудом, одна без мужика его тяну… Так эти паразиты через окно влезли… и все что могли сперли: и весь песок, и варенье, и даже карамель! Нашли у кого воровать! Страшно жить стало в нашей деревне! И от леса нас отучили! Кому ж охота там солдатика повстречать? Я теперь, даже когда в городе солдата вижу, на другую сторону перехожу! — Мать-одиночка раскраснелась от волнения.
— Правильно Любаня говорит! — поддержал ее восьмидесятилетний дядя Петя. — Вкус грибов да ягод мы, почитай, лет шесть, если не больше, уже не помним! С тех самых пор, как в березнячке двое солдат Шурку-почтальоншу разложили!.. Да ладно еще б молодуха была, а то ей тогда шестьдесят четвертый шел! Да еще и убогая, горб у нее на спине! Не погребовали!
Ольга не верила своим ушам.
— И вы столько лет терпите такой кошмар? Почему же вы не заявили никуда?!
— А куда заявлять-то и кому? Еще петуха красного пустят… Уж терпели столько лет и еще потерпим. Наш век теперича не длинный…
На тропинке, ведущей в деревню, показалась Клавдия Васильевна. Шла она медленно, и даже издали была видна нездоровая бледность ее лица. Все смолкли и смотрели в ее сторону. Она поравнялась со всеми, тихо поздоровалась и сказала:
— Ну хоть были бы приличные деньги в кошельке, а то — пять рублей и проездной на электричку. Я говорю ему, хоть кошелек оставь, это подарок племянника из туристической, из Болгарии… а он… молчи, говорит, бабка и иди отсюда быстро… чернявый, смуглый и акцент сильный…
Это было последней каплей, которая переполнила чашу терпения людей. Тут же решили, что больше это оставить так нельзя и поручили Ольге, как «молодой» и «городской», пойти к руководству части. Ольга с Виктором опять поехали в строительную часть.
На месте они застали политрука Кравченко. Он сказал, что того, который «побывал» в их доме, они нашли. Это рядовой Федюхин. Он наказан и сидит на губе. Вещи мужа, которые он носил две недели, они с него сняли и могут вернуть. Но какие еще меры к нему принять, они не знают.
— Вещи ваши не новые… Вы, конечно, можете в военную прокуратуру обратиться… Но что с ним сделаешь… Денег на штраф у него нет, он из бедной, многодетной семьи… Убить он никого не убил, а за побег он наказан… Так что решайте сами… Что касается других правонарушений со стороны солдат, то это было давно и этим заниматься сейчас никто не будет.
— А если это завтра опять повторится? — спросила Ольга.
— Ну, если повторится, то мы их накажем.
— Извините, но вы хоть воспитательную работу среди них ведете? Ведь даже в военное время за мародерство судил трибунал, а тут мирное время… старики, дети… Ведь они наши защитники! — вспомнила она вдруг, как говорила ей про солдат ее подруга Светлана.
— Да работу-то мы с ними проводим, только толку-то от этого чуть… Кого в стройбат берут? Бывших заключенных или слабоумных! Что он может понять, если стоит в строю и мочится…
В деревне Ольга рассказала о беседе с политруком. Но жители Сосновки уже не хотели отступать назад. Видно, в этом проявилась истинная черта русского человека: долго раскачивается русский мужик, но уж если решится на что — не свернешь его с пути!
У колодца теперь постоянно толпился народ, и говорили все на одну и ту же тему. Наконец баба Маня, шамкая беззубым ртом, дала директиву:
— Горбачеву надыть написать. Он мужик хороший, народ уважает, пущай разберется!
— Да уж сиди ты, Горбачеву! — возразил ей дядя Петя. — Ты думаешь, ему нечем заниматься, акромя наших яблок и кур! Вон он с Рейганом будет встречаться!
— Рейган Рейганом, — не унималась баба Маня, — а народ народом! Пущай разберется!
