– Ма-ама! – закричал Бэда. – У меня, чую, уже и кровь по спине ползет…
– Это моча у тебя по ногам ползет, – сказал мозгоправ. – Давай.
– Я тебе не шлюха, чтоб давать!.. Господи, все за грехи мои… – заплакал Бэда. – В общем, унес я эту Пиф. Она по дороге два раза еще от меня выворачивалась, все плясать хотела. На стол какой-то полезла, стол своротила и канделябр… Дорогие же вещи, потом не расплатиться… Я ее на набережную снес, чтобы проблевалась…
– Значит, ты ушел с презентации в обществе младшей пифии Оракула, именуемой Пиф?
– Ну, – согласился Бэда.
– А тебе известно, что Пиф дала обет безбрачия, за что получает существенную прибавку к жалованью?
– Откуда мне чего известно? Вот на мою голову… – сказал Бэда. – Проблевал я ее, дуру малахольную, взял тачку – на ее деньги, конечно, – и домой повез. Она сперва смирная сидела, потом в драку с шофером полезла. Он едва не выбросил нас посреди города. Я пригрозил, что в Оракул нажалуюсь. Ну, довез он нас… Убери плетку, ублюдок!
Мозгоправ задумчиво помахал плеткой у Бэды перед носом.
– Пусть уберет, – сказал Бэда, обращаясь к Верховному Жрецу. – Он меня нервирует. Когда меня бьют, я говорить не могу.
– Не будешь говорить – применим настоящие пытки, – сказал Верховный Жрец.
Бэда беззвучно выругался и продолжил уныло:
– Нашел я у нее какие-то деньги, шоферу этому сунул. А девицу раздел и умыл как следует. Она уже уснула к тому времени. Тяжелая, как куль. Отъелась в Оракуле.
– Следовательно, – подытожил Верховный Жрец (маленький чернокожий писец рядом с ним старательно заскрипел палочкой по дощечке), – вы с младшей жрицей Пиф остались в ее квартире наедине в ночное время?
– Остались, – подтвердил Бэда. – А куда я, интересно, пойду через весь город? Да и эта… Пиф… Сперва, вроде, тихо лежала, после вдруг давай рыдать, за бритву хвататься… А как заснула, так тоже все не слава Богу: то захрапит, то руки разбросает и стонет… Хуже пьяного грузчика.
– То есть, вела себя непристойно?
– Да.
– А ты ее раздел, говоришь? – вдруг вспомнил Верховный еще одну подробность.
– А что, в грязном ее на постель класть?
– И на постель уложил.
– Да.
– Голую.
– Да.
Верховный Жрец побарабанил пальцами по колену. Маленький чернокожий писец склонил голову набок, слушая, будто прикидывая, какими письменами запечатлеть это постукиванье господских пальцев.
– И что было дальше?
– А ничего, – проворчал Бэда. – Что вы, в самом деле, пьяных баб не протрезвляли? Сбегал, как открылась, в лавочку, пива ей принес, чтобы очухалась…
– А она?
– Выжрала пиво, спасибо не сказала. Опять улеглась.
– А ты?
– А я сюда пошел.
– И все? – угрожающе спросил Верховный Жрец, хотя и так было понятно: и все.
– Ну, – сказал Бэда. Судя по его тону, он уже ни на что не надеялся.
– Еще пять кнутов за дерзости и непристойную ругань во время дачи показаний, – сказал Верховный Жрец, поднимаясь. – Потом в барак.
И вышел. Маленький писец на коротких ножках побежал за ним, точно собачка.
Утро, как справедливо замечено, имеет своих призраков. Шел Бэда от бабы стервозной да похмельной, и утренние сумерки обступали его. Остывшие камни набережной Евфрата точно сосали тепло живого тела. Зябко было, хотя день обещался опять жаркий и душный. Вот уже и площадь Наву, вот уж рабские бараки показались. Побродил Бэда вокруг, послушал зычный храп, из-за дощатых стен доносящийся. Плюнул себе под ноги да и пошел прочь.
И впрямь, лучше уж в Оракуле, в кабаке бесовском, чем тут, – прав был дедок-надсмотрщик, который Верховному Жрецу раба негодного всучивал.
Раза два оборачивался. Глядел, как барак отдаляется.
Пустой была площадь, только мусор повсюду валялся – час уборщиков еще не настал. На одном обрывке остались корявые буквы 'ПОМОГИТЕ, ЛЮДИ ДОБ…'
Обойдя же ларь, густо истыканный этикетками с надписью цены, наткнулся Бэда на того самого дедушку, которого только что с благодарностью вспоминал. Лежал дедуля-надсмотрщик в синей своей, будто бы железнодорожной, тужурке, пятками и затылком в грязную мостовую упираясь, строгий, вытянувшийся. И
