Поскольку была ночь, разглядеть, кто стреляет и зачем, не представлялось возможным.
– Угомониться не могут, – осудил людей маленький Тагет.
Ларс тревожно посмотрел на камень.
– Не нравится мне это.
– Да уж, – поддакнул Тагет. – Что уж тут может нравиться? Но ты, Ларс, не вмешивайся. Один раз уже нарушил Устав, хватит. Пусть сами разбираются.
– Надо будет посмотреть, что там случилось, – сказал Великий Магистр, убирая кристалл обратно в сундук.
Он огляделся по сторонам и вздохнул. В хибаре было, как всегда, неприбрано, повсюду стояли миски с немытой посудой, грязные металлические кружки. На душе у Великого Магистра стало муторно. Как все этруски, он был чудовищно ленив, что входило в явное противоречие с другой его типично этрусской страстью: он любил, чтобы все вокруг сверкало чистотой.
– Пузан! – громко позвал он. И когда великан явился, с испуганным видом озираясь по сторонам, приказал: – Помоешь посуду.
– Так я…
– Пузанчик, – вмешался Тагет, – Уставы надо чтить. Ты теперь кавалер Третьей Степени. А по Уставу, посуду моет тот, кто ниже рангом, понял? Кто у нас в Ордене теперь ниже всех рангом?
– Кто? – заморгал Пузан.
– О Менерфа! Вот болван! Я тебе, Ларс, говорил: нельзя принимать в Орден кого попало! Пузанка, тебе Устав читали?
– Не помню я, – в тоске проговорил Пузан. – Ты меня, Тагет, не мучай. Что я должен делать? Посуду мыть?
Сразу став милостивым, Тагет кивнул.
– Так бы и сказал, – пробубнил Пузан. – К такому привыкши. А то заладил: Устав, Устав…
Он взял ведро и залил воды в бак, стоящий на печке.
Среди ночи раздались выстрелы. Косматый Бьярни и Тоддин Деревянный проснулись почти одновременно. В темноте кто-то, ругаясь, яростно застучал кремнем. Тоддин бросил горящий факел командиру, который ловко поймал его на лету, и, кое-как обуваясь, заорал на всю башню: «Тревога!»
Стреляли недалеко от Ратушной площади. Размахивая факелом, Бьярни раздавал указания своим людям. Его длинные растрепанные волосы развевались на ветру. У дверей Бьярни оставил двух часовых, которые немедленно зарядили мортиру и начали ждать, вглядываясь в темноту. Остальные с криками бросились вверх по улице.
Во время всей этой беготни Хильзен даже не поднялся с матраса. Его рана опять начала болеть, и он знал, что она не даст ему покоя до утра. Синяка стоял у окна, тревожно глядя в ночь. Потом позвал:
– Хильзен.
Не шевелясь, Хильзен отозвался:
– Что тебе?
– Как ты думаешь, что там случилось?
Хильзен приподнялся на локте:
– Днем и ночью от тебя покоя нет. Я спать хочу.
Синяка вздохнул. Хильзен поворочался с боку на бок и неожиданно громко сказал:
– Перебьют придурков за полчаса и вернутся.
Хильзен оказался прав. Прошло совсем немного времени, и часовые у входа в башню грозно закричали «Стой, кто идет?» После чего празднично зазвучала сочная многоголосая ругань.
– Явились, герои, – скучным голосом произнес Хильзен.
Подвальный этаж башни был ярко освещен факелами. Бьярни, разгоряченный и потный, обтирал ладонью лицо и торопливо рассказывал Хильзену:
– Напали на здание магистратуры. Самоубийцы какие-то…
– Ты не думаешь, что это может быть посерьезнее, чем просто самоубийство? – предположил Хильзен, морщась.
Бьярни поднял голову и с секунду пристально смотрел в бледное лицо молодого человека.
– Ты, конечно, умнее всех, Одо фон Хильзен, – сказал он язвительно. – Кроме тебя, конечно, думать никто не умеет…
Он обернулся и зло закричал на солдат, которые тащили пленных. Тех было двое. Оба в неописуемых лохмотьях, залитых кровью и забрызганных грязью и снегом. Голова одного бессильно моталась, и Синяка видел два белых закатившихся глаза на почерневшем лице. Солдат бросил свою ношу на пол.
– Осторожно, идиот! – взревел Бьярни.
Солдат посмотрел на командира ясными глазами (и Синяка узнал Хилле).
– Так он по дороге вроде как помер, – спокойно сказал Хилле и, не дожидаясь приказания, ухватил тело за ноги и поволок его прочь.
– Ну и дьявол с ним, – произнес Бьярни устало. – Ни черта вы не умеете. – Он возвысил голос: – И
