Завоевателей погибло пять человек. Убитых ахенцев было гораздо больше.
Синяка присел на корточки возле одного из убитых и с трудом перевернул окоченевший труп на спину. Это был кузнец Аст. В черной бороде сосульками смерзлась кровь и сверкали оскаленные зубы.
Подумав немного, Синяка примерил ногу к ноге убитого часового и осторожно снял с него сапоги. Когда выпал снег, Норг принес ему откуда-то ботинки, но они были тесноваты. Синяка присел на провалившейся ступеньке и стал переобуваться. Сапог был твердый, как камень. Синяка постучал голенищем о стену, чтобы немного размять его.
Обуваясь, он услышал скрип деревянных колес и стук копыт. Адски скрежеща по снегу деревянными ободами, из-за поворота вынырнула телега, в которую была запряжена терпеливая мохноногая лошадка. На телеге боком восседал Хилле Батюшка-Барин. Свесив ноги, он понукал животное, которое и без него неплохо знало, что ему делать и куда идти. Поверх мешковины, сваленной на телеге в кучу, с невозмутимым видом сидел Тоддин. Он придерживал кирку и лопату, чтобы не упали.
– Ха! Смотри-ка, кто здесь! – крикнул Хилле, завидев Синяку. Батюшке предстояло долбить мерзлую землю и он обрадовался возможности подкрепить себя беседой, прежде чем приступить к этому занятию. – А мне вчера здесь досталось, – продолжал Хилле, которого ничуть не смущала картина побоища, открывшаяся перед ним в ярком свете. – Ох, и врезали они нам! Смотри!
Он спрыгнул с телеги и подошел к Синяке, на ходу разматывая грязную тряпицу, дабы продемонстрировать синюю треугольную дырку на ладони.
– Граф фон Хильзен говорит, что это типично шпажная рана.
Тоддин тоже сунулся полюбоваться на дырку в ладони Хилле, чем доставил последнему немалое удовольствие. Затем Хилле снова намотал на руку тряпицу и затянул узелок зубами.
– Синяк… поможешь?
Синяка кивнул. Тоддин тронул его за плечо.
– Тебе не холодно босиком, парень? Обулся бы сперва.
Синяка растерянно посмотрел на свои ноги. Оказалось, что он все еще стоит в одном сапоге. Он натянул второй и побрел собирать трупы. Они были тяжелые и жесткие, как бревна. Синяка с Хилле перетащили их к телеге. Тоддин молча заворачивал тела Завоевателей в мешковину.
Понимая, что сейчас Хилле сделает попытку всучить ему кирку, Синяка успел опередить Батюшку. Погрузив на телегу последний труп, он хлопнул Хилле по плечу.
– Я пошел. Пока, Хилле!
– Ну и гад же ты, – беззлобно сказал Хилле и вздохнул.
Телега скрипнула; лошадка переступила мохнатыми ногами. Хилле боком заскочил на телегу и подхватил вожжи.
Проводив его глазами, Синяка присел на ступеньки, еще раз переобулся, намотав портянки получше, а потом встал и медленно поплелся прочь из города – в сторону болот.
Болото тянулось от горизонта до горизонта – белое, плоское, унылое, и небо над ним тоже было плоское. Сухой камыш и желтая осока, торчащие из снега, гнулись на ветру. И посреди этого бесцветного мира хмурым упрямцем высился Кочующий Замок. Ни снег, ни иней не тронули его гладких стен. Все так же зловеще вырисовывался на фоне серого неба острый хищный конус.
Синяка звонко закричал:
– Торфинн!
Его голос, казалось, разнесся по всему болоту. Несколько секунд невнятно звенело эхо, а потом, неожиданно близко, загремели подъемные решетки. Синяка стал смотреть. Но слуг с факелами не было. Решетка поднялась, скрипнули ворота – и на снег, кряхтя и охая, выбралась древняя бабка с клюкой. Была она в потертой мутоновой шубейке, из-под которой веселым сатином глядела юбка, в поношенных ботиках, в зеленом шерстяном платке, траченом молью. Синяка, никак такого не ожидавший, нахмурился.
Бабка деловито проскрипела:
– Чего тебе, служивый?
– Мне бы Торфинна, бабуся! – ответил Синяка, на всякий случай погромче – вдруг старуха попалась глухая.
Так и оказалось.
– Чего тебе?
– Торфинна!!
– А… – разочарованно протянула бабка. – Так бы и говорил. А кричать, служивый, незачем.
И замолчала, с недовольным видом жуя губами. Синяка помялся немного на снегу, а потом напомнил о себе:
– Холодно здесь, бабуся. Ты бы хоть чаю дала, что ли.
Бабка мелко покивала и заковыляла в замок. С приютской бесцеремонностью Синяка пошел за ней следом.
Она провела его затхлыми коридорами в небольшую комнатку, чрезвычайно пыльную и битком набитую хламом. В углу стоял стол, накрытый кружевной скатертью, серой от вековой пыли, а рядом грела буржуйка. Синяка присел на сундук поближе к столу. Крышка сундука была покатая, и сидеть было неудобно.
Бабка поставила клюку в угол, размотала платок, сняла шубейку, потом пошарила под столом и вытащила из лукошка несколько еловых шишек. Постучала по буржуйке коричневым пальцем. Дверца с визгом распахнулась, и из печки высунулась нахальная морда ящерицы. Она тут же раскрыла пасть и заворочалась среди раскаленных углей, издавая утробные звуки. Бабка поспешно сунула в пасть несколько шишек, тщательно оберегая пальцы от зубов, потом изловчилась и щелкнула ящерицу по носу, после чего
