— Пойми, — сказал Моран убедительно и прижал кулаки к груди, — страх — спасительное чувство, но, как и любая эмоция, он обязан знать свое место. Если страх занимает главенствующее положение в жизни человека, человек неизбежно деградирует. Превращается в суслика.
Авденаго уставился на него и впервые за несколько месяцев их знакомства увидел, как Моран краснеет.
— «Суслик» — образное выражение, — сердито объяснил Джурич Моран. — Я имел в виду абстрактное понятие, отображающее образ пугливой и ничтожной твари.
— Да, это я, — сказал Авденаго. — Пугливое и ничтожное животное. Вы меня просто как живого сейчас описали!
— Ты не животное.
— Да?
— А ты злопамятен, — с горечью констатировал Моран. — Ну хорошо, я называл тебя неблагодарной скотиной и грязным животным, но из этого еще не следует, что ты должен действительно быть таковым. Или сусликом.
— Да? — снова переспросил Авденаго.
— Да! И кольцо, которое мы раздобыли, не такое уж дрянное. Ты ведь все еще носишь его? Оно тебе нравится?
— Я ношу его, потому что вы так приказали.
— А Джурич Моран, между прочим, ничего просто так не приказывает! У всех моих приказаний есть глубокий потаенный смысл! И имей в виду, что любое кольцо может оказаться артефактом, даже самое простое, без бриллиантов. В общем, ты можешь отправиться в путешествие по соседней квартире. Я все устроил. На улицу выходить пока что весьма опасно, на этот счет я тоже наводил справки.
— Как? — тихо спросил Авденаго.
Моран помялся и ответил:
— Ну, я позвонил — из уличного автомата, кстати, — в отделение милиции и спросил, интересует ли их информация о Балашове. Они сперва передавали трубку — то дежурному, то секретарю, то еще какому-то… а потом один как закричит: «Где эта сволочь?» Ну, я бросил телефон…
Авденаго скрипнул зубами.
— Вот я и решил, что тебе лучше на улицу пока не выходить, — невозмутимо продолжал Моран. — Однако от долгого сидения на месте у людей твоей комплекции образуется застой в крови. Я наводил справки. Поэтому я устроил так, что теперь ты можешь свободно гулять по соседней квартире. Она достаточно большая. Там даже на велосипедах катаются, правда, только дети. Но если хочешь, я и для тебя могу велосипед устроить.
— Нет! — сказал Авденаго. Он ненавидел Морана Джурича, кольцо стискивало его палец, как будто хотело раздробить косточку.
— Самокат? — быстро сменил предложение Моран.
— Нет… — Авденаго понял, что теряет силы. Спорить с Мораном было по-прежнему бесполезно.
— Ну не мяч-батут, правда? — на всякий случай уточнил Моран.
— Какой еще батут? — не понял Авденаго.
— Последнее увлечение здешних детей, — объяснил Моран. — Здоровенный надувной мяч. Садишься сверху и подскакиваешь. Подо мной разорвался, — прибавил он. — Но я тяжелый. Все тролли тяжелые.
— Я не понимаю, — сказал Авденаго, — как это я буду гулять по чужой квартире?
— Там столько жильцов, что на лишнего человека никто и внимания не обратит. И входные двери там никогда не запираются. Очень удобно. Иди, а когда нагуляешься — возвращайся. Я картошки куплю, — прибавил Моран. — Жареной картошки сегодня хочется. Потом почистишь и приготовишь.
И Авденаго нерешительно пробрался в длинный коммунальный коридор.
Он прошел через кухню, похожую на ту, что имелась в квартире Морана. Только у Морана квартира подвергалась перепланировке, когда из одной коммунальной делали несколько отдельных, поэтому и кухня у него была несколько усеченная, треть от прежней; здесь же все оставалось как в прежние времена, огромное.
Повсюду сновали люди. Наверное, на улице они выглядели иначе. Наверное, покидая пределы квартиры, они переодевались: приличное пальто, куртка, шапка, сапоги… или там платья и брючные костюмы. И прохожие с обычным в таких случаях безразличием видели только пристойную одежду, не давая себе труда заглянуть в лица, в эти бледные пятна с провалами глазниц, ртов и носов. Может быть, у них и для лиц имелась специальная одежда, нечто вроде масок с обычным выражением: кисловатая питерская полуулыбка, рассеянный взгляд.
Но у себя дома эти люди не церемонились и представали в своем истинном обличье: в лохмотьях дряхлых халатов, в расползающихся шлепанцах на плоских ногах, в трениках и тельниках, в бесформенных футболках. Без лиц, без фигур. Сплошная клубящаяся тайна, внутри которой — то ли есть спрятанная личность, то ли нет ее.
Все они занимались своими делами, по большей части бессмысленными: переставляли с места на место горы грязной посуды, таскались взад-вперед по коридору, то входили в комнаты, то выходили из них, рылись в коробках, выставленных наподобие гробов в коридоре, выкрикивали проклятья детям, проносящимся на велосипедиках, бросались тапками в удирающих кошек, а потом подолгу бродили в одном тапке, тщетно пытаясь разыскать второй.
Ни один из них не замечал Авденаго, как и предсказывал Моран.
«Квартиры не должны быть такими старыми, — думал Авденаго. — Во всяком случае, в Петербурге. Слишком много людей. Это как старинный отель с привидениями. Каждый номер хранит какую-нибудь давно забытую трагедию».
— Ты прав, — тихо проговорил женский голос, и тонкая прохладная ладошка скользнула в его руку. Она с сожалением прикоснулась к рубцу, мимолетно тронула кольцо на пальце.
Авденаго моргнул и увидел девушку. В отличие от других жильцов квартиры, она видела его. И он тоже ее видел.
Она напоминала чахоточную бедняжку из какого-нибудь романа Достоевского: тощенькая, с серыми тонкими волосами, свисающими вдоль впалых щек, с бледненькими глазками.
— Ты кто? — спросил Авденаго.
— Юдифь.
— А я — Авденаго.
Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в лоб. У нее были сухие колючие губки.
— В чем же я был прав, Юдифь?
— В своих мыслях, — ответила она.
— Ты читаешь мысли?
— Только те, которые на поверхности.
— Ясно, — вздохнул Авденаго. — Хотелось бы еще выяснить, это я от природы такой примитивный или общение с Мораном сделало меня прозрачным. Так, дополнительные данные, необязательные. Просто лишняя информация к размышлению.
— Для меня это безразлично, — отозвалась Юдифь. — Я увидела одну твою мысль, а другую могу и не увидеть.
— Да у меня мыслей-то столько не наберется… — Авденаго покрепче взял Юдифь за руку и потянул прочь из кухни, куда только что проникла низкорослая старуха в синем арестантском ватнике. — Ты здесь живешь? Пойдем к тебе в комнату.
Юдифь опять прочитала его мысль, потому что сказала:
— Да ты ее не опасайся. Она Евфросинья.
— И что это объясняет?
Юдифь нахмурила серенькие бровки, и ее гладенький лоб побежал морщинками.
— А это должно что-то объяснять? Просто ты не бойся, вот и все.
— Идем к тебе, — попросил Авденаго. — Надоело на кухне торчать.
Но Юдифь по-прежнему не двигалась с места.
— У меня нет комнаты, — сказала она наконец.
