— Видишь ли, ты мне нужен сейчас больше, чем когда-либо, потому что я тебе нужна больше, чем когда-либо. — Энн вложила ему в руку мяту и кресс-салат. — Отнесешь отцу? И выпей чего-нибудь с ним. А мне надо переодеться. — Она развернулась и пошла к дому — не то чтобы очень, но достаточно быстро, чтобы Гай не успел подхватить ее темп.
Гай выпил несколько джулепов.[10] Отец Энн делал их по-старому, разливая бурбон с сахаром и мятой в дюжину стаканов, выдерживал это целый день и остужая. Он любил спрашивать Гая, пробовал ли тот где-нибудь что-либо более вкусное. Гай точно чувствовал тот момент, когда его напряжение спадало, но спиртное не брало его настолько, чтобы он мог опьянеть. Он уже пробовал несколько раз напиться, но его выворачивало, а опьянение так и не наступало.
В сумерках они сидели с Энн на террасе, и он представил себе, что, возможно, никогда не знал ее лучше, чем в тот первый вечер, когда пришел к ней и почувствовал огромное и радостное желание добиться того, чтобы она полюбила его. Потом он вспомнил дом в Элтоне, который ждет их после воскресной свадьбы, и ему стало тепло от того счастья, которое он уже узнал с Энн. Ему захотелось защищать ее, достигнуть чего-то невозможного и тем порадовать ее. Более прекрасного желания он не испытывал никогда. В этом был и выход из тупика. В этом была только часть его, та часть, с которой он мог справиться, не весь он — с Бруно, со своей работой. Надо было сокрушить ту другую часть себя и жить с той частью, которой он являлся сейчас.
Тридцать первая глава
Но было слишком много моментов, позволявших другому 'я' наступать на позиции того 'я', которого он хотел бы оградить, и форм вторжения было немало: определенные слова, звуки, огни, действия его рук и ног, и если бы он даже вообще ничего не делал, ничего не слышал и не видел, торжествующий крик некоего внутреннего голоса наводил на него страх и смятение. Свадьба, так тщательно подготовленная, задуманная как праздник, с белыми кружевами и одеждами, с радостью ожидаемая всеми, казалась ему жесточайшим актом предательства, который он мог совершить, и чем ближе приближалась дата, тем яростнее и безнадежнее он боролся за то, чтобы ее отложить. До самого последнего часа он хотел просто сбежать.
Роберт Тричер, его друг по Чикаго, звонил ему, говорил всякие хорошие пожелания и спрашивал, можно ли приехать на свадьбу. Гай отделался от него под невразумительным предлогом. Он чувствовал, что это дело Фолкнеров. Их друзья, фамильная церковь, присутствие друга — всё это призвано пробить брешь в его обороне. Он пригласил только Майерза, который в данный момент не играл в его жизни заметной роли — со времени больничной эпопеи Гай не снимал с ним офис, — Тима О'Флагерти, который все равно не сможет приехать, и двух-трех архитекторов, знавших его работы лучше, чем его самого. Но спустя полчаса после звонка Тричера из Монреаля Гай сам позвонил ему и попросил присутствовать в качестве своего шафера.
Гай понимал, что он не вспоминал о Тричере на протяжении целого года и даже не ответил на его последнее письмо. Не думал он и ни о Питере Риггзе, ни о Вике Де Пойстере, ни о Гюнтере Холле. К Вику и его жене он иногда забегал, раз сводил Энн в их квартиру на Бликер-стрит. Вик был художником, и Гай вспомнил, что зимой Вик прислал ему приглашение на выставку. Гай даже не ответил. Он смутно вспомнил, что в тот период, когда Бруно преследовал его телефонными звонками, Тим был в Нью-Йорке и звонил ему, приглашал пообедать, и что он отказался. Гай вспомнил, что в 'Теологика Германика' говорилось: древние германцы судили о виновности или невиновности обвиняемого по тому, как много друзей клятвенно поручались за его качества. Сколько друзей пришли бы сейчас поручиться за него? Он никогда не придавал особого значения времени, проводимому с друзьями, потому что не относил их к тем людям, которых он хотел видеть своими друзьями, но теперь ему казалось, что его друзья избегают его, словно чувствуя, что он недостоин дружбы.
Утром в воскресенье свадьбы рядом с ним в церкви был Боб Тричер, и Гай в разговоре шарахался из одной темы в другую. Он вдруг уцепился за воспоминания о своих набросках по больнице как за последний клочок надежды и единственное доказательство того, что он еще существует. Это была замечательная работа, и Боб Тричер, его друг, хвалил его. Он доказал самому себе, что может еще творить.
Боб потерял надежду нормально побеседовать с Гаем. Боб сидел, сложив руки и состроив приятное, но отсутствующее выражение на своем круглом лице. Он думал, что Гай просто нервничает. Гай знал, что Бобу не догадаться, что он чувствует сейчас, несмотря на то, что Гай часто думал, что это можно определить по его виду. Весь ад его положения состоял в том, что жизнь человека так легко превратить в сплошное лицемерие. Вот в чем суть всего, от этого и проблемы со свадьбой, и непонимание Боба Тричера, который уже больше не знал, что из себя представляет Гай. И маленькая каменная церквушка с высоким зарешеченным окном казалась Гаю тюремной камерой. А голоса за окном — оправданным ропотом толпы, готовой ворваться в тюрьму и свершить правосудие.
— Ты, случайно, не прихватил бутылочку?
Боб вскочил.
— Конечно, прихватил. Она тянет меня к земле, а я совсем забыл про нее. — Он поставил бутылку на стол и подождал, пока Гай возьмет ее. Бобу было около сорока пяти, он был умеренным сангвиником с неизгладимой печатью довольного жизнью холостяка на лице, человеком, полностью отдававшим себя профессии. — После тебя, — сказал он Гаю. — Я хочу поднять приватный тост за Энн. Она очень красивая, Гай. — И добавил с милой улыбкой: — Красивая, как белый мост.
Гай стоял и смотрел на открытую бутылку. Шум за окном стал казаться теперь веселым. Частью этого веселья была бутылка, этот нефритового цвета весельчак — участник всякой свадьбы. Виски он пил и на свадьбе с Мириам. Гай швырнул бутылку в угол. Сильный удар и всплеск заглушили на мгновение голоса, звуки труб, слабое тремоло органа, но тут же они вновь стали возвращаться.
— Прости, Боб. Прошу прощения.
Боб смотрел на Гая, не отрывая глаз.
— Я ни в чем тебя не виню, — произнес он с улыбкой.
— Зато я себя виню!
— Послушай, старик…
Гай видел, что Боб не знал, то ли смеяться, то ли быть серьезным.
— Погоди, — сказал Тричер, — я достану еще.
Дверь отворилась как раз в момент, когда Боб сделал движение, и в дверь проскользнула худощавая фигура Питера Риггза. Гай представил его Тричеру. Питер только что приехал из Нового Орлеана, специально на свадьбу. На свадьбу с Мириам он не приехал бы, подумал Гай, Питер ненавидел Мириам. На висках у него появилась седина, но вытянутое лицо сияло улыбкой, как у шестнадцатилетнего. Гай быстро обнял Питера, подумав, что действует автоматически, как в ту пятницу.
— Пора, Гай, — произнес Боб, отворяя дверь.
Гай пошел рядом с ним. До алтаря было двенадцать ступенек. Гай подумал, что вокруг обвиняющие его лица. Все молчат от ужаса. Как тогда Фолкнеры на заднем сиденье. Когда же они вмешаются и остановят все это?! Сколько они будут ждать?!
— Гай!. - услышал он шепот.
'Шесть, — считал он, — семь'.
— Гай! — раздался тихий и четкий голос от какого-то из глядевших на него лиц, и Гай посмотрел влево, встретился взглядами с двумя женщинами, повернувшимися к нему, а затем увидел лицо Бруно — и после этого больше ничье.
Гай взглянул снова. Бруно или видение? Лицо радушно улыбалось, серые глаза пронизывали как иголки. 'Десять, одиннадцать', — продолжал он свой счет.'…Двенадцать ступенек, перешагнуть седьмую… Помнить, что двигаться надо в рваном ритме…'. У него волосы на голове зашевелились. Разве это не доказательство, что ему было видение, а не Бруно? Он стал молить Бога, чтобы тот не дал ему лишиться сознания. А внутренний голос прокричал в ответ, что, мол, тебе лучше лишиться чувств, чем жениться.
Он стоял рядом с Энн, а Бруно присутствовал здесь же, и не как случайность, миг, а как условие, как
