Африке прекратили сопротивление. Преемник Роммеля фон Арним взят в плен.
– Нет, нет, – резко продолжал Мерроу, – почему вы не облегчите нам положение?
– Я начинаю принимать с шести часов утра, – спокойно ответил Ренделл. – В амбулатории. Вы знаете, где она находится.
Я видел, как побледнел Мерроу. Сейчас он скажет, думал я, что чувствует себя хорошо и не нуждается в проклятых психиатрах, но Базз смолчал. Он молчал целых полчаса, только раза два фыркнул, хотя чувствовалось, что он испытывает такое же напряжение, как беговая лошадь перед стартом.
Доктор ушел. Как только за ним захлопнулась дверь, Мерроу завязал бессмысленный спор с Бреддоком, толкнул его и свалил со стола стакан с вином. Произошла короткая потасовка. Но, схватившись, чтобы душить друг друга, они, словно по велению какого-то мага, закончили дружеским объятием и повернулись к нам, ища выход своей злобе. Используя взвинченность «стариков», они совместными усилиями спровоцировали всеобщее буйство. Победа над странами оси в Северной Африке послужила им поводом устроить дебош, в котором не было ничего от радости победителей. Был самый отвратительный скандал – таких скандалов мне еще не приходилось наблюдать, а тем более в них участвовать. Мерроу и Бреддок начали швырять стаканы в печку. Данк Фармер попросил их прекратить «забаву», за что его подтащили к двери и выбросили на улицу. Остальные рвали в клочья журналы, бросали в потолок стрелки для игры, переворачивали столы, ломали стулья, разбивали бутылки с кока-колой, срывали занавеси с окон. Бреддок разжег огонь в трех корзинках для мусора, и клуб наполнился острым, сильным запахом горящей краски. Мерроу сорвал большой огнетушитель с длинным резиновым шлангом и, сделав вид, что тушит огонь мочой, поливал стены и столы. Под аккомпанемент сокрушаемого дерева и стекла завязалось несколько драк, троих пришлось отнести на койки, настолько серьезные повреждения они получили.
– Вот я сам себе устроил облегчение, – заметил Мерроу, когда мы ложились спать.
Было похоже, что я не в состоянии выдерживать строй. Я увеличивал скорость, чтобы нагнать другие самолеты, но, опасаясь вырваться вперед, слишком поспешно уменьшал обороты двигателей и отставал, а потом начинал все с начала. Ноги у меня закоченели и причиняли нестерпимую боль, но я не хотел в этом признаваться. Особенно отчетливо я припоминаю ощущение собственной беспомощности.
Проснувшись в то утро, я чувствовал себя не лучше, чем один из тех парней, кого принесли на койку с разбитой головой; во рту у меня было так же гадко, как в тех корзинах для мусора, что поджигал Бреддок. Я почти нчиего не соображал и натянул старые тесные носки; задолго до того, как мы поднялись на нужную высоту, ноги стали затекать и мерзнуть.
Сразу же над вражеским побережьем нас встретили немецкие истребители, желтоносые ФВ-190, «Ребята из Абвиля», как мы прозвали их; они атаковывали нас в лоб, взмывая затем ярдах в двухстах или прорезая наш боевой порядок.
Я нервничал, ноги не давали мне покоя, и я выполнял свои обязанности кое-как. Нашим объектом был авиационный завод «SNCA du Nord» в Моле, не очень глубоко на территории Франции, и мы кое-как добрались туда и вернулись на свой аэродром. Я вел машину из рук вон плохо, Мерроу же, несмотря на страшное похмелье, превосходно.
Едва мы приземлились, как Мерроу налетел на меня. Впервые я попал под одну из его словесных атак. По его словам, я управлял машиной отвратительно. Никакого вдохновения. Все по-школярски. Дальше – больше.
– Только о себе и думаешь, – отчитывал он меня, – а ведь знаешь, как плохо это может кончиться для остальных. Летишь, будто ты не в строю и вокруг тебя никого нет, и все потому, что только о своей особе и заботишься, а не о том, что надо пилотировать внимательно, помогать ребятам в соседних машинах, понимаешь? Ты всегда обязан помнить, каково летящим позади тебя. Помнить и точно держаться своего места в боевом порядке, будь он проклят!
Больше всего меня сокрушали нотки снисходительности, звучавшие в его тоне, он поучал меня, как желторотого курсанта. По-моему, он просто старался доказать, что в его лице мир действительно имеет дело с одним из величайших разрушителей.
Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что особенно интересно проследить, как я укреплял его в этом убеждении. Все, что он говорил, я принимал за чистую монету и тем самым поддерживал его сумасшествие: он понимал, что моя бесхарактерность предоставляет ему свободу действий.
После разбора я уехал на велосипеде в поле, лег в высокую траву и оказался за частоколом хрупких зеленых стеблей, увенчанных волосками полусозревших семенных чешуек; здесь я был укрыт от всего света.
Но что же происходило со мной? Может, всему причиной мой небольшой рост?
Нет, не мог я плохо летать только потому, что не вышел ростом. Я уже много раз думал об этом. У одних мой рост вызывал чувство жалости, другие презирали меня, некоторые считали своим долгом позаботиться обо мне, когда я меньше всего нуждался в заботе, а кое-кто подшучивал, чтобы казаться самому себе выше, чем на самом деле, – все это я знал, как знал и то, что все эти люди действовали мне на нервы. Они вынуждали меня защищаться, доказывать, что не такой уж я тюфяк. Но я не хотел с их помощью стать нахалом. Я не хотел превратиться в типичного коротышку – горластого, наглого, везде и всюду выставляющего себя на первый план.
За две минуты унизительного разговора Мерроу заставил меня вспомнить эту старую песню моего юношества.
Легкий ветерок зашевелил траву, и я стал с интересом рассматривать сочные стебли – они раскачивались и переплетались перед моими глазами на фоне ярко-голубого бодрящего неба; я забыл о Мерроу, мысли мои обратились к Дэфни, и я отчетливо ощутил себя живым; внезапно, словно на меня хлынул освежающий ливень, я почувствовал огромную благодарность.
Я вспомнил картины одного дня: мрачную стальную ферму железнодорожного моста близ моего дома и массивный железобетонный контргруз на противоположном берегу реки; своего кудлатого пса, весело махающего рыжеватым хвостом; чудесное небо; сумасшедшую птаху на буке в нашем дворе и ее крик: «Трик-трак! Трик-трак!» И своего тихого отца – он огорченно посматривает на меня и говорит: «Сынок, а ведь это, казалось бы, твоя работа». И тут же он сам выполнял работу, которую и вправду надо было делать мне.
Да, я ставил себе в вину каждый пустяк и с готовностью брал ответственность даже за то, в чем не был виноват. Каким проницательным оказался Мерроу, обнаружив мою слабость. И как воспользовался ею. Однако тем самым он подставил себя под удар, ибо его страсть к уничтожению была ненасытна, ненасытна.
