плоскогорья. Необоримая тяга манит меня тогда на горные луга, толкает выслеживать снежную козу [26] или горного козла или просто рыскать по тропам. Приготовления к зиме в это время почти окончены, сурки, а иногда уже и пищухи [27] удобно расположились по зимним квартирам. Беркут прочерчивает склон горы, порой проскользнет росомаха, мелькнет куропатка. В районе Черной реки такие дни могут простоять до конца октября. Именно тогда можно проверить, заядлый ты рыболов или нет. Что касается меня, то часто в конце сентября я убеждаюсь, что опять прошатался невесть где и упустил лучшие дни рыбалки.
И еще гуси. Гуси кличут, и их зов разжигает и без того взбудораженную кровь. Свобода и смелость, стойкость и верность в беде звучат в их перекличке на лету. Гуси — сама романтика. Их полет — прикосновение к дальним странам. Они открывают и закрывают времена года — возвещают День Благодарения северной осени и ледостав, бьют благовест весенних надежд в пору ледохода. Всмотритесь и вслушайтесь, проникнитесь на миг тем подвижническим терпением, с которым от рассвета до вечера они нижут бисером пастельное небо. Почувствуйте чудо этой благородной птицы.
Я охотился на гусей повсюду — от тундры до сорок девятой параллели и, бывало, снимал свои трофеи из тысячных стай, но почти ни разу не выбил разрешенную к отстрелу норму. На Черной гуси не хуже других. По вкусу они слегка напоминают один вид уток — североамериканских нырков. Мне нравятся все породы, но убиваю я не больше, чем могу съесть. Гуси кормятся ряской, разнообразными семенами, нежными побегами, корешками и клубневыми водяными растениями, множество разновидностей которых встречается в бобровых запрудах и на болотах, в озерах и реках. На реках они питаются валлиснерией, которую аккуратно складывают, чтобы пропихнуть в зоб. Гнездятся они на небольших укрытых островках посреди уединенных озер и там же выкармливают птенцов.
Большинство чернореченских гусей на пути вдоль Тихого океана летит не над сушей, а через бухты на побережье. Вообще же канадской казарке, выросшей на Черной, почти незачем совершать сезонные перелеты. (Многие и не уходят дальше побережья, где в дельтах главных рек, у галечных валов и прибрежных болот пересиживают самые сильные январские и февральские морозы.) Казарка улетает отсюда на юг не дальше чем на четыреста километров, и ее путь лежит через безлюдные места. На беду, люди начинают осваивать ее прибрежные зимовья. Они не признают ее права на неприкосновенность жилища, и их деятельность уже ставит под угрозу существование этой популяции гусей.
Еще несколько лет назад все охотники соблюдали неписаный закон: стреляй гуся в поле и на болоте, но не трогай на большой реке. Они понимали, что потревожить гусей на реке — верный способ погнать их дальше. Когда стае некуда приземлиться, чтобы отдохнуть и поглотать камешки, когда по ней палят из дальнобойных винтовок на каждом повороте реки, гуси стараются улететь подальше и потом обходят стороной негостеприимный край. При подобной пальбе убить птицу нелегко, а покалечить ничего не стоит. Раненный в живот гусь упорно на расставленных крыльях продолжает тащиться за стаей еще много километров. Зрелище тем более душераздирающее, что пристрелить его уже невозможно даже из дальнобойной винтовки. Гуси достойны снайперской стрельбы, но, пока таковая отсутствует, необходимо запретить охоту на водоплавающую птицу по всем главным речным артериям и в поймах и дельтах некоторых рек, чтобы у птиц было место привала, а у любителей природы возможность наблюдать их жизнь.
Охотиться на гусей мне больше всего нравилось на террасах вдоль Фрейзера, где высоко над рекой расположены посевы зерновых. Как-то под вечер, обшаривая биноклем местность близ Касл-Рок, я взял на заметку верхнее ячменное поле Эда Айткена: с утра можно будет пострелять. Эд хозяин аккуратный, но немного зерна всегда оставляет гусям. На поле село порядка ста двадцати пяти канадских казарок и гусей поменьше, всего пять стай. Если за вечерний набег никто их не спугнет, то можно надеяться и на утреннее свидание где-то около семи. Так и случилось: не потревоженные ни единым выстрелом, птицы в сумерки улетели назад, на речные острова, где и камешки есть и безопаснее.
Позже я зашел к доктору Бейкеру. Стоило ему услышать об этих стаях — глаза у него загорелись, как у мальчишки.
— В котором часу выйдем? — спросил он.
— В пять пятнадцать не рано?
— Жду!
В четверть седьмого, поеживаясь, мы уже разглядывали поле Эда, на котором накануне паслись гуси. Березы и осины казались голыми, но все еще, как трещотки, болтали между собой последними упрямыми листьями. Чернохвостая олениха [28] с телком, расчесывая мордой хрусткую желтизну стерни и наставив подрагивающие уши, пробиралась к краю пажити. Пока я распихивал по полю штук двадцать самодельных приманок, а доктор сооружал для нас шалаш, на просыпающихся фермах вокруг Маргариты уже залаяли собаки. Их лай слегка напоминал далекий гомон гусей. Со стерни взмыл острохвостый тетерев [29] и с кудахтаньем пролетел мимо. Доктор прицелился по-снайперски и выстрелил в него из воображаемого ружья.
Вот уже семь. Гоготанье голодных гусей доносится с речных наносов за три километра от нас. Парной туман наполнил русло реки, и мы поняли, что на свидание гуси опоздают. Мы налили себе кофе из термоса и принялись за завтрак.
— Приманки смотрятся неплохо, — сказал доктор.
Я тоже так думал, но все же пошел и поправил одну, которую, по его мнению, надо было подвинуть «самую малость в ту сторону». Семь тридцать. Гуси кричат уже с воздуха, изучают погоду.
— Ну, теперь уже недолго, док. Вы какую сторону берете — левую или правую?
— Хорошо бы с этой стороны.
— Сами дадите команду стрелять?
— Нет, лучше вы.
Стая набирает высоту, крик приближается по реке. Мы увидели их над туманом, который уже распался на клочья. Повернут ли они в нашу сторону? Да, повернули! Двадцать пять птиц поднялись над нижними полями, пересекли каменистые расселины и лесистые склоны и вылетели на солнышко. Но они не вышли сразу к нашей засаде на краю поля, в тридцати метрах от разбросанных приманок. Они сделали круг над полем на стометровой высоте, потом второй на семидесятиметровой, перекликаясь, обмениваясь впечатлениями, вытягивая шеи, поворачивая головы. Когда они залетели нам в тыл, я с трудом удержался, чтобы не повернуть голову им вслед.
— На северном конце... поворачивают сюда... тридцать метров над забором... помаленьку снижаются... Огонь!
Доктор сразу убил одного, я тоже. Когда в панике и суматохе гуси взметнулись со своей стоянки, каждый из нас подстрелил еще по птице. Мы вышли подобрать трофеи. Это был бы удачный день, даже если бы мы не убили больше ни одного гуся, но уже приближалась следующая стая. Пятьдесят птиц с крупным старым гусаком во главе. Они сделали над полем пять кругов, но опасались сесть. Я сказал доктору, чтобы он стрелял в вожака, так как понял, что гуси вряд ли попадутся на приманку. Доктор выстрелил, точно, и вожак, кувыркаясь, полетел вниз. Я убил его напарника, но при этом перебил крылья другому. Покалеченный гусь упал на поле и сразу же бросился к деревьям. Я догнал его, хотя он бежал чуть ли не быстрее меня.
Доктор любовался своим гусаком. Мы прикинули его вес, рассмотрели оперение, крупные лапы, клюв. На сегодня отохотились. Семь птиц. По закону разрешалось десять. Мы допили кофе и, наблюдая за стаями, летевшими над рекой и полями, гадали, где они сядут. Пятерка белолобых гусей вымахнула прямо из-за деревьев и приземлилась среди наших приманок, вытягивая шеи, пытаясь завязать разговор. Но наша охота была закончена.
Рыбачка Минни
