— Он такой слаломист, словно родился на лыжах, — поддерживает Гала.
— Прекрасно, Фульвани наблюдает за реакцией Максима с торжествующей улыбкой. — Если и в остальном не возникнет возражений…
Все молчат. Против чего возражений, никто не спрашивает.
— Я знал, что смогу вас убедить. Процедура — проста. Я отправляю Максима к американцам, а для Галы договариваюсь о встрече. Завтра, послезавтра, как можно скорее. Наверное, в офисе Снапораза при его доме на Виа Маргутта. Будет собеседование, максимум пара кинопроб в искусственном освещении. О финансовой стороне дела не говори, маэстро этим не занимается, кроме того, переговоры — как видишь — моя сильная сторона. Он хочет тебя заполучить, и поэтому деньги — не проблема. Да, похоже, ваши приключения начинаются не на шутку. Только вот, я бы очень хотел посмотреть на вас…
Его дыхание учащается. Он берет Галину руку и гладит своими грубыми пальцами по сгибу локтя. Она чувствует его дыхание. Чувствует, что цепенеет, и пытается понять, что она сделала не так. Неужели у него создалось о ней превратное впечатление? Слова проносятся у нее в голове, лихорадочно, как всегда, когда она в панике, фразы из прошлых разговоров, сцены их последней встречи. Она быстро проверяет блузку.
Может быть, слишком сильно расстегнута? Как бы то ни было, ложные ожидания уже есть. Теперь надо оправдать их, иначе этот мужчина разочаруется в ней. «Спокойствие, — говорит она себе, — нельзя, чтобы он решил, что я наивна, как ребенок. Главное, чтобы он не решил, будто я не привыкла к такому. Вдруг он расскажет Снапоразу, как я пошла на попятный. Такой мужчина, как он, великий режиссер, общающийся с великолепными светскими женщинами, и так близко, словно они дети, играющие на улице в прятки, что он подумает обо мне, когда услышит, что я ни на что не способна? “Такая дикарка мне не нужна”, - вот что он скажет! Я уже в этой роли; не знаю, навязали мне ее или я, сама того не заметив, прошла на нее кастинг, но раз уж это так, я должна ее играть. Я снова попала в спектакль. С Максимом в роли партнера. Мы уже раньше играли эту пьесу. Мы оба хорошо знаем сцену, которую от нас хотят, мы ее репетировали, публика жаждет, так чего ж мы еще ждем?»
Мысль о том, что она лишь играет роль, которую потом снова может отбросить, помогает Гале расслабиться. Она знает, что эта нервозность — такая же, как перед выступлением на сцене, и что она пройдет, едва Гала войдет в лучи прожекторов.
Фульвани чувствует податливость ее тела и прижимает ее к себе.
Такая прекрасная женщина, такой красивый мужчина. В Голландии небось даже фермерши в деревнях не чураются чуть-чуть эксгибиционизма?
— Не пора ли покончить со всеми этими двусмысленностями? — Максим топает ногой, ищет, что бы ему опрокинуть, чтобы придать убедительность своим словам, но все выглядит слишком хрупким.
— Какие двусмысленности? Малышка, — Фульвани приближает рот к уху Галы, — ты слышишь двусмысленности? Я говорю то, что думаю, знаю, чего хочу, и откровенно об этом заявляю. Я думал, что мне за это будут хоть немножко благодарны.
Фульвани целует мочку Галиного уха и дышит ей в шею, не отрывая взгляда от Максима.
— Нет, мой единственный грех в том, что я — мужчина. Так же, как и ты, друг. С теми же желаниями. И если ты за это хочешь вынести мне обвинительный приговор, то признаюсь — виновен!
Гала тихонько стонет. В ее стоне слышится мольба, но никто не мог бы определить, просит она, чтобы ее отпустили или чтобы сжали еще сильнее. Она откидывает голову Фульвани на грудь. Движение похоже на то, что делает птичка в пасти у кошки, — она знает, что чем больше борется, тем больше поранится, и расслабляет все тело, чтобы спасти, что еще можно спасти, — но оба мужчины видят в этом знак того, что Гала отдается. Во взгляде, которым Фульвани смотрит на Максима, появляется триумф. Он вызывающе кладет руку ей на лобок, грубыми пальцами задирает платье и залезает Гале под резинку колготок.
— Чего ты хочешь? — шепчет Максим по-голландски, так что итальянец его не понимает.
Гала пугается его сдержанной ярости.
— Ты что, на самом деле хочешь, чтобы мы продолжали, или мне дать ему по морде? Господи, скажи же хоть что-нибудь!
Гала молчит — чувствует себя брошенной, ее бросил Максим, но еще больше — она сама. У нее всегда появляется такое чувство, будто она предала самое себя, незадолго до приступа, когда она из последних сил цепляется за остатки сознания, хотя знает, что через несколько секунд начнет так страстно желать неизвестного, что добровольно и с распростертыми объятиями бросится навстречу опасности. И точно так же, как во время эпилептического припадка, она сейчас не может ничего объяснить Максиму. Она подавляет растущий в ней крик, потому что понимает, что кричать бесполезно. То, как ее сознание сейчас отделяется от тела, так похоже на ее болезнь, что она в любую секунду ожидает на периферии поля зрения появления трепещущей красной мантии, которая накроет ее. Но это не приступ. Это — неизбежность. Ей придется пережить все в полном сознании. Она смотрит в небо над римскими крышами, на солнце, и пока она ищет путь к спасению в небесной дали, ее зрачки расширяются, и глаза заволакивает влагой — как в любовной игре, когда возбуждение достигает апогея. Именно это и видит в ее взгляде Максим.
— Тогда решай сама! — зло говорит он.
Его раздражение уже никак не связано с их утренней размолвкой. Он зол даже не на нее, как думала она, а на себя. Он — мужчина, откуда ему знать, что именно сильнейшее сопротивление порой выглядит, как уступчивость? Он видит лишь, что ее дыхание участилось и что она все больше отдается Фульвани. Максим проклинает свою безудержную похотливость, из-за чего это зрелище — мужчина запускает пальцы в лоно Галы — несмотря на всю отвратительность ситуации, все-таки возбуждает его. Это не укрывается от Фульвани.
— Вот видишь, — шепчет он Гале на ухо, скользя пальцами между срамных губ, — наш лыжный тренер тоже ждет-не дождется, когда ему дадут к нам присоединиться. Ты разрешишь ему?
И Гала снова стонет, с еще более страстной мольбой. На этот раз всем троим ясно, хотя каждый понимает по — своему: Гала просит, чтобы с ней занялись сексом.
Говорят, фантазия расширяет наше сознание. Я убедился, что она его сужает. И благодаря этому сужению дает нам возможность убежать.
На протяжении всей последующей сцены взгляд Галы зафиксирован на одной точке вдалеке. Этот прием она усвоила с раннего детства. Мало людей слышат разницу между воплем радости и криком отчаянья.
Когда отец Галы в одном из своих причудливых настроений в присутствии гостей снова просил ее сделать нечто невозможное или унижал ее, если она с этим не справлялась, она устремляла взгляд в конец туннеля упреков, через который вынуждена была пройти. Там сияла награда в виде его любви. Тогда она представляла себя индейцем, который идет сквозь разъяренную толпу с розгами. Она придумала этот способ, чтобы выдержать причуды отца, вводившие в ступор ее сестер и мать.
Что разыгрывается в «Скайлайте» на самом деле, Гала видит только краем глаза. Тела мужчин, которые ласкают ее и которых ласкает она, она замечает лишь в той степени, в какой сама себе позволяет. Этого недостаточно, чтобы почувствовать страх, отвращение или горе, даже надругательство над собой, но достаточно, чтобы понять абсурд происходящего и периодически разражаться гортанным смехом. Тем временем кажется, что ее сознание уже где-то впереди и ждет ее в конце туннеля. Так она остается в равновесии, и возможно, временами даже наслаждается: мужчинами, возбуждением от необычности ситуации и собственным мужеством. Ролью, которую она придумывает себе сама.
Канатоходец, не глядя вокруг себя, знает свое местонахождение. От этого зависит все. Он балансирует. Заметь он, в каком положении находится, он не справился бы со своей задачей. Он не смотрит вниз на землю, чтобы не увидеть, как высоко ему падать. Он даже не смотрит, куда ему поставить ногу. Реальность, в которой он пребывает, где-то есть, но вместе с тем — ее нет. Он знает, где он, и одновременно — не знает, потому что закрывается от этого. Эквилибрист ограничивает поле своего зрения маленькой точкой вдалеке. Он сосредоточивается на своей цели. И так, сузив свое сознание, он доходит до противоположного конца каната.
Это — мой гимн любви.
