Двигаться!
Положив локти на спинку стула, она с трудом подняла левую руку и с удивлением посмотрела, как ее безвольно висевшая кисть ожила и начала свободно двигаться.
— Не хочу думать о том, что эта ночь пройдет, — сказала она. #9632;- Не хочу об этом думать, а то я сойду с ума!
Первое прочтение «Бала манекенов» проходило в доме знаменитой пожилой актрисы, которая согласилась быть режиссером этой пьесы для амстердамского студенческого театра. Собралось много желающих, привлеченных ее именем. Максим, в компании всегда неуверенный, с растущим беспокойством рассматривал остальных первокурсников, кружком сидящих в гостиной. Он не знал никого из них. Они так суетились, стараясь, чтобы все увидели и услышали, что они собой представляют, что у него угасла всякая потребность показать себя. Его всегда сбивала с толку манера людей в компании делать одно, когда он ясно видел, что думали они совсем другое.
Интересно, это только он один замечал, или остальные просто делали вид, что ничего не видят. В компании он чувствовал себя, как путешественник в чужой стране, интересующийся местными обычаями и страдающий от невозможности их понять. В то же время, в том расстоянии, которое чувствовал Максим, была некая безопасность. Он мог совершенно спокойно оценивать их намерения и опережать их. Даже если он сидел напротив кого-то, у него все равно было ощущение, будто он наблюдает со стороны, наполовину спрятавшись, и, действительно, большинство присутствующих были слишком заняты рассказами о себе, чтобы по-настоящему увидеть Максима.
Он безошибочно угадал, кто из студентов записался на летний проект лишь потому, что хотел сбежать из своих студенческих комнатушек, а у кого был настоящий актерский интерес. Последние старались всячески произвести впечатление на великую актрису. Она же была занята, в основном, своими лайками, непрерывно тявкавшими и писавшими на все подряд. Время от времени пожилая женщина перед кем-то останавливалась и смотрела большими детскими глазами, пока ей внезапно не надоедало, тогда она шла дальше и через некоторое время кричала из коридора какую роль, тот или иной гость должны будут играть. В центре комнаты вела записи ассистентка.
У ассистентки был ленивый взгляд, и на плечах шубка.
— Когда я била маленькой, я била польской Ширли Темпл,[26] — говорила ассистентка каждому входящему и, наконец, с глубоким вздохом, как будто теперь уже все потеряно, сказала: — И зал в университете уже снят на конец сентября!
Было начало мая.
Гала опоздала на полчаса. Она появилась в дверях в длинной юбке фиалкового цвета с тремя воланами и футболке с очень большим вырезом. Вместо извинений она улыбнулась. Одной этой улыбки было достаточно, чтобы простить двойное убийство. Один из самых проворных молодых людей уступил ей свой стул, а сам сел на пол. Полька рассказывала об авторе этой пьесы и его значении для футуризма и социализма двадцатых годов. Затем она раздала роли, и старая актриса, которая уже теперь работала в саду, крикнула в раскрытые двери, что вновь прибывшая должна будет читать главную роль.
— Да, та в темно-лиловом, аппетитная, чувственная!
Гала открыла первую страницу. Зажмурилась, словно страница ее ослепила. У нее было удивительное лицо.
Скулы были скорее широкими, чем высокими, а лицо казалось бы плоским, если бы маленький вздернутый носик не придавал ему что-то классическое. Как будто ее никто не ждал, она сначала прочитала про себя свой текст, с которого начиналась пьеса. Наконец раскрыла рот. Ее полные губы были накрашены ярко-красной помадой, уголки губ от природы чуть приподняты.
— Ах, двигаться, — сказала она томно.
Пьеса была старомодной сатирой на презрение буржуазии к массам: в карнавальную ночь оживают манекены парижского Дома мод. С ними сталкивается некий депутат, и они его обезглавливают. Один из манекенов водружает его голову себе на плечи и идет на бал к крупному промышленнику, месье Арно, и там сводит на нет все интриги высшего света. В конце концов он все же выбирает свою деревянную голову вместо человеческой, потому что та полна интриг. Он отказывается от свободы и снова становится манекеном. Короче говоря, все можно было бы рассказать в пятиминутном скетче. Чтение длилось два с половиной часа, с одним перерывом, потому что все пили кофе, и вторым, потому что одна из лаек подняла ножку над юношей, сидевшим у ног Галы. Не успел несчастный высохнуть, как ему сообщили, что вместо роли месье Арно, предложенной ему сначала, ему придется играть второстепенную роль Манекена № 2.
— На главную роль пойдет вон тот длинный, с головой! — крикнула старая актриса, занявшаяся теперь уборкой стенного шкафа, полного старых рукописей времен ее славы.
— С какой головой? — Полька оглядела всех присутствующих.
— Вон тот, — ответила актриса, показывая на Максима, — что стоит, откинув голову, будто смотрит на все свысока.
В заключение пришел художник с набросками декораций или того, что должно было называться декорациями при бюджете в четыреста пятьдесят гульденов. В дверях знаменитая актриса заявила дрожащим голосом, что она, пожилая женщина, все-таки не чувствует себя достаточно сильной для молодежного проекта, и передает режиссуру польской звезде детского кино, после чего все смущенно попрощались и рассыпались по большой площади.
В проходе под Государственным музеем Максима нагнала велосипедистка. Это была Гала. Проезжая мимо него, она обернулась и крикнула: «Пока, до вторника!» Она видела, что Максим невольно оглянулся, решив, что она сказала это кому-то другому, и не зная его настоящего имени, крикнула снова:
— A bientot, Monsieur Arnaux![27]
— Да-да, — крикнул он, подыскивая остроумный ответ, — до вторника!
Но Гала была уже далеко. Максим никогда до этого не видел, чтобы велосипедистки покачивали бедрами. Он пошел быстрее, ему хотелось подольше любоваться ее пышным задом, покачивающимся на седле вправо-влево. Ему было восемнадцать, поэтому в мыслях он сидел голым сзади на багажнике, держась руками за эти самые бедра.
В следующий вторник Максим пришел на сорок пять минут раньше. Театральные репетиции проводились в холодном лекционном зале на университетском острове. Он ждал, сидя на одной из скамеек, поднимавшихся амфитеатром. Задником маленькой сцены служили высокие окна, открывающие вид на широкий канал и монументальный фасад фабрики бриллиантов на противоположной стороне. К пристани причаливала рекламная лодочка в форме огромного бриллианта. На ней сверкающими буквами было нанесен слоган: «Тысяча граней Амстердама».
Дома Максим придумал целый арсенал остроумных ответов на любую реплику Галы, но Галы не было. Она никогда не приходила раньше времени.
Впрочем, вовремя Гала тоже никогда не приходила. Даже принятые академические пятнадцать минут не давали ей достаточно свободы, так что все лекции, репетиции и другие собрания вскоре после начала прерывались ее появлением. Она ничего не говорила и не делала, и все же невозможно было не отвлечься, когда она шла на свое место. Юноши и мужчины провожали ее взглядами, разинув рот, к раздражению многих женщин, которые обменивались гримасами, предполагая, что Гала опаздывала намеренно. Было невозможно поверить, что эта молодая красивая женщина совершенно не осознает, какое она производит впечатление. Несколько минут после того, как она садилась на свое место, там, где она только что прошла, еще ощущалось дуновение чего-то томительного, непонятного, тревожно-женского. Людей, вызывающих такой эффект своим появлением, можно было увидеть только в старых фильмах, но там они либо подчеркнуто медленно спускаются с высокой лестницы, либо их везут на колеснице голые рабы. Это нужно было видеть, чтобы поверить. Единственным, кто ничего не замечал, была сама Гала. Словно ее восприятие самой себя было закрыто тем черным пятном, которое навсегда осталось у нее перед глазами. Наверное, больше всего привлекала внимание именно та естественность, с которой она мгновенно развеивала все подозрения в рисовке.
Она переживала, что своим опозданием мешает другим, но время ее настолько не интересовало, она с ним не считалась.
— Все и так только и делают, что все организуют, — говорила она иногда, — поэтому мне нет
