никакого смысла об этом беспокоиться.
И тот, кто знал Галу чуть дольше, должен был признать, что несмотря на медлительность, она никогда не пропускала ничего важного. Казалось, все схемы и расписания, календари и еженедельники старались приспособиться к ней, а не наоборот.
— Ах, — улыбалась она, когда кто-то ей об этом говорил, — правила строги только к тем, кто их придерживается.
В этот вечер было отрепетировано только несколько сцен. Больше всего времени заняла хореография первой сцены, когда манекены впервые чувствуют, что могут двигаться. Каждому студенту выделили место для отработки движений и проговаривания текста. Было заметно, как скованно они играют, и хотя изображались манекены, деревянная игра не прибавляла убедительности.
Лишь в последние четверть часа настала очередь Галы и Максима, который должен был ее соблазнить. Он еще никогда никого не соблазнял и еще много лет бы не осмелился, если бы ему тогда не представилась возможность спрятаться за чужие слова. Он держал текст в левой руке, а другой обнял Галу за талию и притянул к себе. Она, казалось, не была удивлена, что ее любовник находится позади нее, положила свою руку на его и мгновенно уступила. Она медленно легла на него лицом вверх, повернула голову и положила ему на грудь. При этом ее волосы скользнули по его щеке, а ягодицы прижались к его члену. Максим часто задышал, словно все было по — настоящему, но в то же время мысль о том, что это всего лишь роль, дала ему мужество продолжать. Он чуть пошевелил бедрами и почувствовал, как отреагировала его партнерша. Он заглянул в свой текст и произнес следующую реплику, повернув голову к Гале с тем, чтобы поцеловать ее в шею.
— Ты что индейку выбираешь? — прервала их игру полька, после чего все последние минуты репетиции ругательствами, вздохами и насмешками пыталась заставить молодых людей изобразить больше интимности.
После репетиции вся компания направилась в кафе кинотеатра напротив. Даже переходя улицу, Гала отстала от всех, так что Максим, вошедший в кафе первым, уже подумал было, что она не придет, но через некоторое время полька попросила всех потесниться, чтобы Гала могла сесть рядом с ней.
Максим сам никогда не ходил в кафе и вообще не понимал, зачем это делают другие. Он видел, как люди смеются — сдержанно или во весь голос, но еще яснее он видел, что они не получают удовольствия, и делают все, чтобы скрыть это. Если они пришли сюда не для приятного времяпрепровождения, тогда зачем? Максим слышал, как они вечера напролет рассказывали о себе, чем занимаются, о чем думают, но у него самого не было такой потребности. Когда у него просто-напросто спрашивали, как дела, он с удивлением подыскивал ответ, будто о таких пустяках никогда не задумывался.
На самом деле ему просто не хотелось говорить о себе. Раньше он думал, что так происходит потому, что он не считает себя и свои мысли достаточно важными, но после выпускных экзаменов почувствовал себя сильнее. Теперь он понимал, что его мысли были ему, наоборот, слишком дороги, чтобы делиться ими с незнакомцами. Подумать страшно, как они с ними обращаются! В отличие от большинства, Максим свои мечты и идеи не оттачивал в общении с другими, но с трудом выстраивал в одиночестве. Они казались ему слишком хрупкими, чтобы выдержать словесное насилие, возникающее в компании.
Речи большинства людей заключаются в том, что они просто спорят с другими, не слушая их. Самим же им очень хочется быть услышанными. Поэтому они часто так рады человеку, не старающемуся что-то сообщить. В обществе Максим производил впечатление идеального слушателя. Всегда глядя людям в глаза и вовремя кивая, он поощрял их открывать ему свою душу.
Теперь он заметил, что Гала в основном тоже слушала. Сейчас ее присвоила полька, наслаждавшаяся вниманием молодых людей, подсевших к ним. Она провоцировала их сексуальными намеками и задавала насмешливые вопросы Гале, надеясь, что та подыграет ей и еще больше возбудит мужчин. Однако Гала реагировала всякий раз загадочным смешком, который мог означать как все, так и ничего. Когда же ей наконец приходилось что-то сказать, она произносила одну-две короткие фразы, сводившие на нет старания польки, чем вызывала смех у молодых людей, желавших показать, что они сидят здесь не ради престарелой Ширли Темпл, а ради нее.
Максим заранее постарался сесть достаточно далеко, чтобы его не втянули в разговор, но ему трижды показалось, что Гала посмотрела на него. Дважды их взгляды встретились после ее острот, словно она хотела быть уверена, что он услышал ее. Третий раз был около половины двенадцатого. Кафе тогда наполнилось людьми, зашедшими сюда после очередного киносеанса, так что театральному кружку пришлось потесниться. Некоторые решили, что пора уходить, но маленькая группка осталась в кафе и заказала бутылку вина. Максим видел, как Гала решительно, почти грубо, шуганула двух парней, но, как ни странно, с улыбкой, обещавшей им противоположное, так что они ушли несолоно хлебавши, но скорее обнадеженные, чем разочарованные.
Максим должен был успеть на поезд. Он уже встал и ждал лишь паузы в разговоре, чтобы попрощаться, когда Гала и посмотрела ему в глаза в третий раз. Казалось, будто ее настроение в один миг полностью изменилось. Она резко погрустнела и словно искала у него поддержки, будто больше никто не мог ее понять.
«Как мы далеко отсюда, ты и я» — прочел в ее взгляде Максим, и хотя он тут же сказал себе, что это его фантазии, все же опять повесил свою куртку, придвинул стул поближе и взял бокал вина.
Поезд он пропустил не только из-за Галы. Честно говоря, скорее из-за того, что сидя в кафе, он около полуночи почувствовал, как в нем забило ключом ощущение свободы. Если люди искали здесь именно это, то он, пожалуй, их понимал. Всю жизнь, сколько он себя помнил, его согревала мысль о поджидающей его большей жизни. В детстве, лежа в кровати, он слушал звуки и голоса в доме и представлял себе, что где-то идет праздник. Он не вставал и не выходил из спальни только потому, что уже сама мысль, что где-то там его ждут, была чересчур возбуждающей. Именно это тревожное ожидание и вело его по юности. Каждый раз, когда он из-за своего характера или обстоятельств не осмеливался принять участие в настоящей жизни, его утешали долетавшие до него обрывки того, что еще будет, словно далекая музыка в открытое окно. Абстрактная страсть, неоформившаяся, без имени и без направления, но в этот вечер ему впервые показалось, что он узнал еще одного человека, званого на праздник. В Гале он увидел то, что, наверное, всегда понимал и раньше: каким волнующим может быть ощущение одиночества среди всеобщего веселья.
Когда кафе закрылось, его, пьяного вдрызг, выставили на улицу. Пока остальные прощались, Максим пытался посмотреть на часы.
— Десять минут назад я еще успел бы на ночной автобус, — пробормотал он себе под нос, и в следующую секунду уже оказался, смутно понимая, как это произошло, за Галой на багажнике ее велосипеда. Его мутило от маячившей перспективы и смущала та скорость, с которой он, похоже, нагонял жизнь.
Он не знал, за что ухватиться и не решался ухватиться за тело у него перед глазами. Эти же самые ягодицы сегодня на репетиции он запросто прижимал к себе, будто иначе и быть не могло. «Значит, не имеет значения, как ты что-то играешь, — подумал он, — важно лишь, верят тебе или нет», — и он вцепился в стальную раму.
— Иногда, — сказала Гала, — они мне так надоедают своей болтовней, что я не могу сдерживаться.
— А мне сдерживаться всегда удается, — ответил Максим, — да, если нужно что-то сдержать, обращайтесь ко мне.
— Но ведь это ни к чему… разве ты не знаешь? Люди слишком довольны собой, им в голову не приходит, что тебе они неинтересны.
— Больше всего меня удивляет тяжесть их слов. Чем они легковеснее, тем сильнее на меня давят.
— Они словно пачкают мозги, их глупость словно приклеивается.
— Но ты все-таки досидела до конца.
— Это только казалось. Я была очень далеко.
На дороге были выбоины, а Галин велосипед был слишком нагружен, чтобы их объезжать. Так что Максиму все-таки пришлось держаться за ее талию. Она не была мягкой, как на репетиции. Он чувствовал пальцами, как ее бока по очереди то напрягались, то расслаблялись, пока Гала изо всех сил крутила
