дальше и дальше под высоким каменным мостом в старый город.
— Мне всегда становится грустно среди этих домов.
Гала лежала на дне лодки, а Максим рядом с ней. Им были видны торжественные фасады домов на берегу только по частям, так как их искажали стеклянные грани рекламного бриллианта.
— Грустно?
— Какими они будут через триста лет, эти разбитые окна, эти рухнувшие стены. — Она зажмурилась. — Роспись на стенах отстала от влаги и все больше отрывается на ветру. Разрушенные комнаты, где сохранился лишь мраморный камин. Я не могу этого вынести.
— Почему они должны погибнуть? Они стоят уже столько веков.
Но ты же видишь это? — Гала с удивлением села и показала в небо. — Вон там остатки дымовой трубы. В лунном свете на фоне неба выделяются обломки разрушенных балок!
Максим все еще надеялся, что все это окажется игрой, чем-то вроде угадывания, на что похожи облака, или, в крайнем случае, фрагментом из монодрамы[28] Стриндберга,[29] но когда у нее задрожал голос и он заметил слезу в уголке ее глаза, тогда он понял, что дело обстоит серьезно.
— И набережные, разбитые, осыпавшиеся.
Да, теперь она, точно, плакала по-настоящему.
— Вода медленно несет песок в море.
Она снова посмотрела на него таким странным, пронизывающим взглядом, как иногда смотрят на детей старые люди, словно им хотелось бы высосать из них жизнь.
— Я думала, все это видят.
Максим осторожно покачал головой.
— Нет, — продолжала она, — и как бы они могли? Девушки, там, на велосипедах… Они уже разложились. Скелеты людей сидят у окна. Рекламы сдувает с магазинов. Их неоновые трубки разбиваются о фасад. Они еще висят на нескольких толстых кабелях и качаются на ветру. Но могут упасть в любой момент. Боже мой, почему никто этого не видит? Я всегда думала, что все это видят.
— Да, — сказал Максим. — Да, конечно, теперь я вижу, — но он, естественно, не видел ничего.
Сердце отбивало барабанную дробь. Он очень жалел об этом приключении. Большая жизнь требовала от человека слишком много. Почему нельзя было войти в нее шажок за шажком, а не окунуться сразу с головой?
Он с облегчением обнаружил под сиденьем весло, Их несло по одному из самых широких каналов, недалеко от жилой баржи, куда он мог бы подгрести.
Но именно в тот момент, когда он хотел подняться, Гала повернулась и положила голову ему на грудь. Неожиданно успокоившись, она приподнялась, так что он смог ее обнять.
— Теперь уже это скоро пройдет, — сказала она. — Ты будешь заботиться обо мне. Обещаешь? Обещай, что ты будешь заботиться обо мне!
Он пообещал, и она улыбнулась — открыто, солнечно.
— Все идет хорошо, правда, ведь я еще говорю. Да-да. Я слышу себя. Может быть, пронесет.
Жилая баржа была уже позади них, когда рекламная лодочка чуть не застряла за одним из базальтовых титанов, поддерживающих быки[30] моста тридцатых годов. Гала с Максимом плыли посреди мусора, собравшегося когда-то в этой мертвой зоне. На них уставились чомги, сидевшие в гнезде. Но наконец они миновали высокие мрачные фигуры, опустившие головы под тяжелой ношей, и быстро поплыли прочь от центра.
— Я боюсь только, когда я одна, — проговорила Гала распухшим языком, — но я же не одна? Странно звучит: одна, одна, одна, одна.
Она улыбнулась.
— Слушай, какое странное слово, «одна», просто идиотское: одна, одна, одна…
— Да нет же, — возразил Максим, — я с тобой.
— Да.
Гала засияла, как ребенок, получивший подарок.
— Да.
Она показала на свой рот и сказала:
— Спри билиссити?
Поскольку он не понял ее, она сложила губы в трубочку и показала на них. Теперь она приклеилась взглядом к нему. Полуприкрыла ресницы. Но под ними смотрела настойчиво на него, хрупкая.
— Спри билиссити!
Она открыла рот и показала на свой язык. Максим понимал, что вот-вот стрясется беда. Он попробовал освободиться, чтобы грести, но Гала его не пустила. Вцепилась пальцами ему в грудь, словно боялась упасть. Вскрикнув, как испуганное животное, она хотела дать ему понять, что он не должен ее отпускать. Он почувствовал напряжение, но не панику. Может быть, потому что Гала мгновенно расслабилась, как только он снова лег. Больше всего он чувствовал себя польщенным, что она решилась уйти в его руках. Ибо она уходила. Она медленно ускользала, Максим ясно чувствовал это. И в то время как она ускользала от него, он воспарял над самим собой на крыльях ее доверия. Он успокоился. Именно в такие моменты, когда все может решиться в одну секунду, необходимо полное спокойствие.
Она показала на свой рот, настойчивей.
— Что ты хочешь, любимая? — спросил Максим, и впервые услышал себя, произносящим такие слова. Но кому он их сказал: женщине или ребенку?
— Успокойся, пожалуйста, что я должен сделать?
Его очень растрогало, что кто-то решился ему довериться.
— Ты хочешь пить?
Гала покачала головой. И показала на рот. Ему не пришло в голову ничего лучше, как поцеловать ее в лоб. Потом еще раз. Она покачала головой и опять показала на свой рот. Ее рот! Она не могла больше говорить, но издавала стонущие звуки, плача глубоко внутри из-за того, что ее невозможно понять. Тогда он ее поцеловал, не страстно и провоцируя, как на сцене, для других, а осторожно. Сначала их губы соприкоснулись легко, словно случайно, и только помедлили, но когда она открыла рот и он почувствовал у себя в горле ее дыхание, он непроизвольно пошел дальше.
Их первый поцелуй длился не больше полминуты. Затем мышцы ее тела напряглись, она резко села, как Ванька-встанька. И продолжала сидеть — неподвижно, с руками, вытянутыми вперед, кулаки сжаты, пока ее голова не дернулась влево, так далеко, как только возможно.
А потом все-таки еще дальше, словно она делала невозможное, чтобы увидеть, что находится позади нее.
— О! — воскликнула она с восхищением и засияла.
Максим сел за ней вплотную, обхватив ее ногами, так же как делал в свое время, сидя на багажнике ее велосипеда, и когда увидел, как у Галы закатываются широко раскрытые глаза и начался эпилептический припадок, он обхватил ее уже изо всех сил.
Гала, успокойся, я здесь, солнышко, я же здесь? Гала, милая, дорогая Гала, Гала, голубушка, все будет хорошо.
Это могло напоминать борьбу в пылу страсти, — попытки поймать друг друга и снова ускользнуть, так же как по очереди поднимают друг друга и снова придавливают тела новоиспеченных любовников. Ее плечи, ступни, локти и лодыжки ударялись о доски лодки. Струился пот, и в ночи раздавалось шумное дыхание. Если бы в этот час по набережной еще кто-то ходил, то он бы мог с улыбкой или легкой ревностью вспомнить те часы, когда он в свое время так же откровенно предавался любви. Толчки молодых тел распространяли круги по воде, которые потом разбивались о борт лодки.
Сидя на дне лодки, Максим соразмерял свою силу с силой Галы. Он был сильнее, но в течение нескольких минут у нее было преимущество безумия, не останавливающегося ни перед чем. Но даже самые яростные ее удары казались непроизвольными, словно они направлялись извне. Снова и снова он поражался причудливости, с которой ее мышцы сводились судорогой, ударяли, пинали. Непредсказуемо. Опасно. По-видимому, стремясь пораниться. Раз за разом билась голова Галы о шпангоуты, и хотя он пытался поймать удары, все равно рука, грудь или нога вырывались и ударялись с силой, расщепляющей
