Попить бы… Рябое лицо луны царапали колючие черные листья. А внизу ничего не видно, ну, совсем ничего. И не слышно. Ветра нет и стоят стебли, как нарисованные.
Из темноты донеслось еле слышное шуршание. Вася сглотнул. Мимо, поперек протекло сухим шорохом и замолчало. Будто ветерок, которого нет. Еще шаг. И шажок, маленьким совсем. А дальше от страха — нет сил идти. Развел руки, дотягиваясь до стенок норы, и укололся о стебли. Перед глазами — темнота. Поднес руку к лицу и нажал пальцем на кнопочку часов. Засветилась свирепая рожа пирата на циферблате. Уже одиннадцать почти! Совсем недавно калитку притворил за собой, а уже через час Новый год! Снова шуршнуло, на это раз за спиной. Вася прижал руку к груди, чтоб спрятать от темноты светяшийся кругляшок. В голове обрывочки мыслей летали, кружились, никак не хотели выстраиваться в нужном волшебном порядке и говориться словами, того и гляди вылетят через уши и останется он вообще без слов, на всю жизнь. Что же там шуршит? Вот набросится, сожрет, косточек не выплюнет, и какая тогда жизнь?
Переминаясь по сухой подстилке, Вася дрожал, по мокрой от пота спине бегали холодные мурашки. Еще шаг вперед и уткнулся лицом в частокол стеблей. А внутри будто рогатка с натянутой резинкой, и чуть было резинка не соскочила, когда нос расцарапал. Плакать нельзя, а то совсем раскиснет. Зашарил руками перед собой, уже не думая о царапинах. Вправо — пусто. Шажок туда, и еще один. Потом сразу пять медленных. И снова, на этот раз мягко, потому что медленно шел, — уперся ладонями в прочную стену. Помахал рукой вправо, ожидая там продолжения поворота, оцарапался. На этот раз тропа сворачивала влево. Вася поднял грязное, в слезах и крови лицо и посмотрел на луну. Холодная, она рассматривала его через переплетение стеблей. И, когда снова за стеной стеблей прошуршало длинно и неторопливо, Вася, крутясь, стал быстро и неловко шарить руками, разыскивая дорогу назад.
…Выйти, выйти! Выйти! Не слыша себя, подвизгивал, как щенок, и дышал шумно, чтоб сердце не выпрыгнуло через горло. Закрутился и понял, что потерялся совсем, не знает, где пустота, из которой пришел. Плюхнулся на землю и завсхлипывал на сухую, все еще держась, чтоб не заплакать.
А вокруг ничего не менялось. Время от времени кто-то прошуршивал за стеблями, смотрела сверху луна. Вася вытер кулаком глаза. Сидел, потихоньку привыкая. Хоть тут ничего не меняется, но время идет. На пирата уже лучше не смотреть, а то снова придут слезы. Наташка там. Она такая хорошая. Она лучше всех. Как второе солнце. Ни у кого такой сестры нету. И сказать никому нельзя, потому что будут дразнить и смеяться, но Вася знал — особенная. Ей пропасть никак нельзя. А она уже скоро пропадет. Никто не знает, а Вася еще по осени в степи, когда один ходил, то все увидал. Он тогда искал грибы-ушки. Знал, где растут, а пацаны не пошли, потому что далеко. Вот и пошел сам, потому что не боится. И дома его не ругают. Нет, ругает, конечно, мать, но просто так. Сделай — не сделай, все равно наругает. …Было жарко. Вася воды не взял, а взял огурцы. Один съешь, пить не хочется и идти легко. Через три огурца дошел. Солнце жарило сильно. Сел отдохнуть у края полынной поляны. Там рядом еще маки росли, много. А потом лег. Только от куста белены откатился подальше, чтоб не нанюхаться, и стал смотреть под стебли: если тихо лежать и смотреть, то это будто огромный лес, а в нем тенек. И можно далеко идти, все разглядывать.
Вот в том лесу он увидел Наташу — как она с ним гуляла. А потом ее черные забрали, все из дыма. Вроде и гуляла с Васей дальше, но молча и становилась все прозрачнее и через нее уже стебельки видны были. Грустная стала, как печальная принцесса. А потом, как беленький дымок, и лица почти не видно, губы шевелятся, а что говорит, не слышно. Васе так жалко ее стало, хотел заплакать, но боялся дышать, вдруг она от того, что он дышит — разлетится. А Наташа села, смотрит на него маленьким лицом и из глаз кап-кап… Легла под стеблями на бок, свернулась калачиком, вроде, не она большая, а он ей старший брат теперь. Стала будто засыпать и все прозрачнее становилась. А на спине ее стали как бы крылья показываться. Вася и дышать перестал, только смотрел.
И тут как зазвенит над ухом! Как замекает! Пришли козы, дуры с желтыми глазами. Он подкинулся весь, стал на них руками махать, чтоб не наступили на сестру. А как поглядел снова — пусто в маленьком лесу, совсем пусто. И только бабка, что с козами, стала охать, ах, заснул внучек на солнышке, да без шапки, иди-иди скорее, от полыни да белены с маком, нельзя рядом с ними спать, душу проспишь и сердце. И стала Васю крестить. Он бы ее и наругал тогда, чтоб своих козищ не пускала туда, где хорошие люди в полынном лесу гуляют. Но она все крестила его коричневой рукой и Вася не стал. Ушел просто. Даже грибов не стал искать, так было печально из-за Наташи.
Теперь, в черной норе, заблудившись в безразмерном мире, где все перепутано, Вася подхватился, вскочил, сжав кулаки. Он же еще по ночам церкву видел! И с матерью несколько раз ходил, но в настоящей не понравилось ему, бабки в платочках смотрят, вроде он пришел на абрикосу залезть чужую. А пахло там хорошо, свечками и еще сладкими травками. Как в степной церкве, что ночью. Не то, что здесь, першит в горле от сухой пыли старых стеблей. Да еще гудит что-то все время, вроде толстые комары летают. Зато он помнит молитву. Зашептал, сбиваясь и оглядываясь на шорохи:
— Отче наш, иже еси на небеси…
Шептал, думая урывками, надо ведь Бога попросить, а он стал молиться и о чем просить, не решил. И что ему Бог, вырубит все чертополохи на горе?
— Да святится имя твое, да приидет царствие твое…
Но пусть Бог сделает, что сам решит. Главное, пусть он знает, Васе очень надо попасть в «Эдем» и побыстрее!
— Во имя Отца и Сына и святого Духа, аминь.
Дошептал и перекрестился грязными пальцами. Прислушался. Позади, совсем близко, зашуршало, потрескивая, снова — мимо. И ничего не случилось. Вася опустил голову, собираясь заплакать. У самой ноги, освещая запачканные пальцы, мерцал огонек, тусклый, но немаленький, с ладошку размером. Светилявка!
Вася присел на корточки и потрогал резиновую спинку:
— Ты чего тут, глупая? Ты же без моря пропадешь!
Светилявка собрала на макушку все глазки и посветила Васе прямо в лицо, даже щекотно носу стало. Проскрипела что-то. Подсовывая под мармеладное тельце руку, он улыбнулся:
— Ну, иди сюда. Воды у меня нету с собой, но тебе тут никак нельзя. Если выберусь, сразу побегу, выпущу тебя в море.
Поскрипывая, светилявка перетащила горсть глазок вперед, покачала ярким лучиком света и указала им, как фонариком — вот куда идти.
— Пойдем, — Вася вытянул вперед руку и, освещая себе дорогу, пошел в черную витую дыру.
Вдвоем было нестрашно. Он брел без остановок, шепотом рассказывал светилявочке, как заблудился, и вообще все рассказывал, кусочками, перескакивая с одного на другое. Она лежала смирно, подобрав под себя зыбкие ножки и только перетекали на круглом горбике спины глазки, показывая направление.
— А Толька стал драться со мной. Он толстый, большой и как навалится, просто, как слон, ажно дышать не могу под ним. Стал деньги просить. А у меня и нету их. Он говорит, ты у мамки залезь в кошелек и возьми мелкие, она не заметит, и по башке меня треснул. А тут Наташа налетела и его за ухо. И потащила. Он на ухе крутится и ревет. Боялся, что она к мамке его пойдет и Толька тогда получит ремня. Но она его сама оттаскала. Знаешь, а я тогда бежал следом и рраз, пнул его под колено. Так Наташа потом, когда прогнала Тольку, то мне рраз и по темечку. Сказала, в плену врагов не бьют. А после поцеловала. Я маленький еще был, маленьких-то можно, целовать…
Луч светилявки уперся в огромную чешуйчатую голову и осветил неподвижные глаза, размером с Васины кулаки. Темные, с вертикальной чертой зрачка, и обведены по кругу золотой мерцающей каймой.
В полной тишине, без шорохов, шагов и Васиного голоса, проскрипела и смолкла светилявка. Без единого звука раскрылась пасть, усаженная игольчатыми зубами и показался черный раздвоенный язык, подошел к лицу и тронул его, как слепой ощупывает то, что не видит, но легко и быстро. Волна чужого, душного запаха от разверстой пасти толкала в лицо. У Васи задрожали колени. Язык ушел, втянулся в уже закрытую пасть, оставив снаружи самый кончик двумя узкими плеточками. От головы вниз продолжалась в темноту шея. Там, в темноте, наверное бесконечное, тулово и оттуда приходило шуршание.
В неярком свете Вася рассмотрел узоры по широкой спине. Такие же почти, как на Витькиной татуировке. Сказал хрипло:
— Мне надо туда. Там «Эдем» и Витя там. Нет. Там моя Наташа. Мне надо к ней! Вы меня пустите!
