Выражение глаз-плошек не изменилось. Но снова распахнулась огромная пасть и Вася закрыл глаза, чтоб не смотреть на ряды зубов и клыки по бокам. Нарастающее шипение перекрыло назойливый далекий гул, от которого у мальчика по спине бегали мурашки. Где-то за стеблями чертополоха раздалось ответное шипение, и дальше еще. Зашуршало там и сям, мерно, без перерыва. Стоя с закрытыми глазами, держа на затекшей руке тяжелую светилявку, Вася увидел как бы сверху, бескрайнее поле, проточенное черными ходами и себя, маленького, грязного, с огоньком в руке. Вокруг ползали все это время, огромные. А он шел и рассказывал глупости всякие про Тольку…
Зашуршало еще ближе, рядом и коснулась бока прохладная текучая чешуя. Вася дернулся и посмотрел. Лился рядом с ним изгиб тулова, оборачивая ноги, и пришел из темноты острый хвост, согнутым кончиком толкнул его в грудь и мальчик повалился на подставленные петли. Сильная петля захлестнула, отрывая от земли. Вася уперся в твердые мускулы туловища и закричал. В ответ зашелестели стебли чертополоха и все. Трогая лицо, конец хвоста нашел его макушку, взъерошил волосы и чуть пригнул ему голову. Все пришло в движение. Он плавно ехал, опираясь обеими руками, чуть покачивался, нагибая голову, чтоб не хлестали лицо колючие ветки. И вдруг зашлепал ладонями по сухой коже:
— Подожди! Да подожди же, пожалуйста! Там светилявка, я уронил! Я должен ее. В море!
Движение замедлилось. Вася приготовился спрыгнуть, задергался в неподвижной петле. Но из темноты вынырнул хвост, охвативший малой петлей вялое тельце, еле мерцающее от испуга, сунул его ближе к руке, и Вася схватил светилявочку, накрывая ладонью. Сказал шепотом:
— Спасибо.
Огромная змея снова заскользила расписным телом по круглой норе.
65. ГЕНКА НА ПОДХВАТЕ
Ветер пришел за час до полуночи. Упал с моря, накатился на широкие стекла и задрожал ими, захлопал куском оторванного цинка где-то у кухонной двери.
— Геночка! Иди-ка, поглянь, вдруг стекло выбьет, — прокричала повариха, таская на плите большую кастрюлю.
Генка из спортзала ушел сразу же, следом за Яковом с Виктором, и теперь сидел в кухне, ожидая, когда понадобится и позовут. Накинув ватник, болтавшийся за дверями, вышел, ловя рукой дикую от порывов ветра дверь. В кармане ватника торчал молоток и горсть гвоздей там насыпана была в металлическую коробочку. Пользовались одежкой по очереди, заступая на дежурство и, зная нрав приморской погоды, не убирали инструментов из кармана.
Пошел на стук, щуря слезящиеся от ветра глаза. Задрал голову. Урон невелик, полоска жести колотилась на крыше подсобки, стуку делала много, но все по соседнему металлу. Подтащив притулившиеся у стены небольшие козлы, влез и наощупь прибил жесть. Ветер буянил, кидался из стороны в сторону, рвал на небе толстую тучу и в дырах мелькали звезды. Нес незнакомые запахи, душные и вроде даже пахло летней йодистой гнилью, хотя откуда она сейчас. Спина под ватником взмокла. Было странно стоять на ветру и ощущать, как медленно наваливается тепло, будто температура повышалась с каждой минутой.
«Заболел, что ли?», Генку перед тем лихорадило, бросая в ледяной озноб, и он с досадой повел плечами под отяжелевшим ватником, «еще не хватало»…
Спрыгнув, потащил козлы к стене. Приматывая за одну ногу к железной петле, чтоб не свалились от ветра, вдохнул странного воздуха. Здесь, у дальнего края «Эдема», где находились хозяйственные пристройки, белый свет кухонных окон, вкусные запахи, рабочие звуки — всегда вставали стеной и от того было уютно, как на заднем дворе столовой, куда Генка заходил в детстве, если с мамой в город. Мама оставалась в буфете, где соседка-заведующая паковала ей сосиски и плоские баночки консервов, вертела кулек с шоколадными конфетами. А он проходил серым служебным коридором, чтобы попасть в залитый солнцем огромный двор. Тут стояли собачьи разновеликие будки, сколоченные из продуктовых ящиков, и во всех углах, закутах и на сваленных кучами досках — лежали кошки с котятами. Заведующая зверье жалела, и местные жители, залезая снаружи по каменной приступке, подкладывали лишних дворовых котят на высокие доски с внутренней стороны забора. Котят раздавали десятку столовских кошек, и двор превращался в питомник. Маленький Генка заглядывал в будки, гладил блохастых щенков и пишащих котят. Жалел, что мама скоро придет его звать — помогать ей тащить сумки до автобуса и потом домой.
В «Эдеме» ни кошек ни собак не было. Несколько раз приносили, то повариха, то плотник дядя Митя — кота или кошку, мол, чтоб мышей ловили. Но те пропадали, видно уходили в степь. А мышей тут не было. Никогда. Дядя Митя, покуривая летом у козел в тенечке, высказался однажды, разве ж это дом, где мышей нет. И добавил, бросая окурок в бочку с песком:
— Даже тараканы не водятся. Неладно тут.
Но работать работал, платил Яков Иваныч всем хорошо и долго сидеть в тенечке дядя Митя опасался. Вот и Генка знал, пора идти торчать в спортзале. Указания, где быть и что делать, получил еще раньше, когда пришел засветло в Эдем. Яков Иваныч его в кабинет позвал. За спиной — беготня, девчонки туда сюда носятся, электрик кабель тащит, свет мигает. А хозяин сидит за столом, веселыми глазами прямо в душу лезет. На лице поганом добрая такая улыбочка, а в глазах будто снежком присыпано и сверкает, сверкает. Посмотрев в холодные веселые глаза, Генка немного понял, почему Рита тогда сказала «хочу, чтоб знал, сама себе хозяйка». Хотя сердце за нее ныло и ныло, лучше бы она согласилась просто убежать, спрятаться. С этим вот, что за столом сидит, как памятник, разве ей, девчонке, тягаться?
— У меня на тебя, парень, виды, большие, — говорил ему Яков Иваныч, постукивая по стеклянной столешнице крепкими пальцами, — умник ты и работяга. Толк будет. Если праздник пройдет без заковырок, зарплату прибавлю, вдвое. Считай, стипендия. Работать будешь нечасто, больше учись. Прогуливать школу не дам. Денег буду платить справно, поставлю… на особые поручения. Разок в неделю вызову. Рыбак с тебя хороший, но рыбаков-то много. А вот яхту ты забабахал, хоть завтра закладывай и строй. Сейчас-то сопляк, на подхвате, а дальше, чем черт не шутит, может мне заместителем будешь.
Генка стоял неподвижно, смотрел на стеклянный стол, под которым крест-накрест яшины ноги, в наглаженных брюках и черных ботинках, блестящих, как тараканы.
— Выучишься заочно, через пяток лет с дипломом. Большой человек! Женим тебя… Любую выберешь. А уж счастья я вам обеспечу. Дом — полной чашей, машинка там, хозяйство.
И поднял руку, предупреждая:
— Спасиба не надо, — хотя Генка не думал и рот открывать, — труда вложишь, но то на всю жизнь тебе запасец, а?
И после паузы, наполненной топотом и восклицаниями в коридоре, закончил:
— Иди. Позову, чтоб сразу.
И, остановив голосом в дверях:
— Волосья состричь не хочешь?
— Нет, — сказал Генка одно слово, радуясь, что может его сказать, поперек.
— Ну иди, модник.
За несколько часов Генка помог электрику развесить гирлянды, укрепил цветные фонарики на веранде, перетаскал тетке Насте баки и кастрюли. В спортзале постоял, пока Яков Иваныч распоряжался насчет фотографа. Теперь, как последнее затишье, перед тем, что должно быть. Риту так ни разу не увидал. Возле зала ходил, по коридорам, у закрытых номеров, но все время звали и что-то делал, а потом снова искать шел, к душевым и раздевалкам, к отдельному домику сауны выскакивал, но снова его звали, командовали.
О разговоре в кабинете старался не думать. Иначе умер бы от ненависти. А еще… Гнал от себя, самого себя ненавидя, но картинку про то, как заезжает на черном большущем джипе, в свой двор, с металлическими широкими воротами, и встречает его Рита, вытирая полотенцем руки, улыбается, кормит ужином, а после они спят, прижавшись, каждую ночь вместе, — увидал. Милостив Яков Иваныч. Всем бы
