ему тогда обязан был. И всю жизнь — на побегушках, в заместителях у барина.
Растрепанные ветром черные волосы щекотали уши, лепились по лицу, а Генка все стоял, держась за кухонную дверь, и думал с отчаянием, все его желания, убить Яшу-сволочь, отомстить за Риту, они все — пшик. Время крутится, визжит, как флюгер на черепичной крыше, и разве можно успеть — приготовиться, найти ружье, спрятать, принести и грохнуть гада. Держа горячей рукой дверную ручку, перебирал возможности, которые упустил, прозевал. Были ли они?
И, уже открывая, пожелал почти одинаково с Яшей — пусть чертов праздник пройдет спокойно, только пусть не случится на нем страшного. Чтоб дальше новые возможности появились!
Заглянув в кухню, кинул ватник на вешалку и пошел коридором в жилую часть здания, настороженно принюхиваясь. Чем дальше от кухни, тем тяжелее и тревожнее стоял вокруг запах. Мелькнула за угол серая тень по полу. Зверь какой-то… Откуда, если ни кошек, ни мышей тут?
66. ДЕЙСТВО
Серый дым шел по коридору, трогая стены мягкими лапами, и там, где оставались его отпечатки, появлялись тени странных насекомых. Переливались бахромой слабые ножки и покачивались, шурша по бамбуковой облицовке, сдвоенные гнутые усики. Наливаясь цветом, твари становились выпуклыми, переползали с места на место и, сделав резкое движение, хватали слабых. Тогда на пол падали кусочки тел, шевелили оборванными ножками. Раскушенные тела пахли резко и от запаха у Генки кружилась голова, а сердце уползало, щекотно прижимаясь к спине, будто и у него — ножки бахромой.
Шел, с тревогой стремясь вперед, по сторонам смотрел невнимательно, отмечая, вот сидит и вот еще поползла. Удивления не было, потому что внутри тоже творилось что-то, по сравнению с чем наружное казалось лишь театром теней.
Посмотрел вдоль коридора и замедлил шаги. Из банкетного зала, через черный зев полуобрушенного входа шли фигуры, придерживаясь истекающей оттуда темной полосы, — в такую же пещеру на месте двери в спортзал. Бухал где-то мерный глухой барабан, блеяли флейты, нестройно и бесконечно. Люди шли наискось от Генки, он видел лишь спины и иногда темные профили мужчин. Сверкали обнаженные колени, а на бугристом полу, где прорастали клубками тугие завитки папоротника и разворачивались, прыская веером душную пыльцу, — оставались обрывки и лохмотья одежды.
К темной полосе Генка подошел, когда спина последнего потно блеснула в свете ламп коридора и исчезла в спортзале. Лампы тускнели на глазах, покрываясь паутиной и порослью вьюнков. Секунду он постоял на краю света и темноты, зацепив взглядом разорванные пополам брюки и рукав рубашки, кусок от яркого платья, смятую сумочку, по которой, поблескивая, переползали с места на место ожившие бусины. И двинулся в темноту спортзала, смахивая со щеки огромного москита. Переступив порог, чуть не упал, и ступил ниже, нащупывая новый уровень пола. В уши толкался мерный барабан. Пожалел, что в кухне отказался от стопки водки, предложенной дядей Митяем. Тот пожал плечами, махнул сам и сразу налил снова. И когда Генка уходил, в двери кухни щелкнул замок, заскрежетало что-то изнутри. Очень хотелось наружу, пока еще мир не изменился полностью. Там — ветер. И звезды. И пусть ветер пахнет чужим незнакомым летом, а звезды толкают в бок ставшую странной, налитую багровым светом луну, но все-таки там — ветер. А здесь… Но здесь — Рита. Она теперь его женщина. Да и всегда была.
В темноте ступил еще на одну ступень, ведущую вниз. Ухнул барабан. Защекотало по ноге и Генка провел рукой, обирая остатки ткани, сбрасывая с себя ненужное. Шел на багровое свечение среди шевелящихся колонн серого дыма, далеко внизу. Свет закрывали черные силуэты, они покачивались, стоя тесной группой, фигуры менялись местами, но не расходились, держась друг друга.
По бокам все шевелилось, тени или животные, а может, новая трава, взломавшая стены, он не приглядывался. Кажется, стояли там смуглые женщины, поблескивало что-то металлом и курился дымок. Серый дым покачивался, меняя очертания, подступал к лицу. Генка задерживал дыхание, но дыма все больше, и, когда легкие запылали, вдохнул. Остановился на подгибающихся ногах, ударенный стуком барабана, раз, другой — и барабан забил мерно, сильно. Сердце, понял он, положив на грудь руку, это мое сердце. Близкие силуэты вздрагивали в такт. Он видел их немного сверху: косматые головы мужчин, чью-то наспех забранную косицу вдоль широкой спины, длиные волосы молодой женщины, укрывшие ее до набедренной повязки, неровные лохмы старухи в пятнах на глазах облезающей краски. И дальше, впереди всех, заслоняя пятно льющегося с луны багрового света, — узел черных блестящих волос, проткнутый деревянной стрелой — на круглой голове с крепкой шеей над мужскими широкими плечами.
Ступени кончились. В нос ударял запах пота без примесей дезодорантов и одеколона. Оказавшись за спинами, стараясь не поддаваться желанию качаться вместе со всеми из стороны в сторону, Генка вытянул шею, пытаясь понять, как протиснуться. И увидел фотографа. Его узнал сразу — в почти обнаженном теле, покрытом красными узорами на месте бывшей татуировки. Он тоже смотрел туда, в багровый свет, заслоненный от Генки чужими фигурами. На руке Витьки, согнутой и прижатой к животу, вцепившись лапами в запястье так, что видны были капли черной медленной крови на коже, сидела птица. Медные с зеленью перьях, толстый клюв раскрыт, еле заметно белеет в пасти язык. На большие глаза наползла змеиная пленка век.
Витька, будто ощутив взгляд, обернулся, потревожив движением птицу. Веки ее поползли вверх и блестящие глаза, желтые и яркие, глянули на пришедшего. Птица смотрела как линзами, холодно и равнодушно. Витька — с жалостью и состраданием. Сердце Генки простучало быстрее и флейты тут же взблеяли, фигуры задвигались. И не оборачиваясь, будто только на звук его сердца, стали расходиться в стороны, открывая ему то, к чему шел.
…Чужая багровая луна наступала на светлый кругляш привычной земной, толкала его круглым боком и теснила с неба, затаптывая звезды. Выросшие за час деревья отбрасывали на бугристую землю двойную тень — черную и серую.
— Петровна, еще водки дай, — шепотом сказал дядя Митя. Электрик, посматривая на загороженную столом дверь, протянул и свой стакан, трясущийся в потной руке. Выпили втроем и прижались друг к другу, как дети в ночной степи, с тоской посматривая на старый будильник на полке. Будильник тикал звонко и радостно, как идиот, иногда замирал и пускал стрелки в обратную сторону. Четверть двенадцатого, а потом снова одиннадцать и вот уже без пяти полночь. Но ничто не начиналось и не могло кончиться. Время испортилось куском тухлого мяса, недоеденного зверем, и теперь минуты и секунды растаскивались юркими жуками-могильщиками в разные стороны.
По бокам и позади замершего Генки дышали порознь и одинаково с
ним стучали сердцами те, кто пришел за обещанным хозяином сюрпризом.
Рита… Вот сюда, где темное пятнышко под грудью, это он целовал ее ночью и она шлепнула его по голой спине, укоряя, что останется след, а ей еще танцевать.
Запрокинутая голова покоилась на круглых жестких листьях и пропущенные сквозь пряди волос лианы не давали ей повернуться. Два побега черными жилами захлестнули лицо, растягивая уголки раскрытого рта. Руки, раскинутые по древесному ложу, перевиты у кистей клубками стеблей. Грудь смотрела вверх, туда же, куда и широко раскрытые глаза ее, темные и отчаянно испуганные. Дыхание, мелкое и быстрое, поднимало грудь и по ребрам мелькали быстрые тени. Светлый живот. Сердце Генки ударило больно и осталось там, в нижней части удара, забыв, что надо вернуться. Затихло хриплое дыхание позади, тени от черных фигур остановились. …Ноги Риты были согнуты в коленях. Колени закрывали низ живота от глаз и на виду были только сомкнутые полосы ног, напряженные до плененных ступней. И Генка видел — каждое колено обернуто черной жилкой побега.
Он молчал в остановившемся времени, молчало сердце, и ждали флейты. И сзади кто-то шумно выдохнул, испуская душный запах сырого мяса с привкусом свежей крови, прорычал невнятно и мучительно. И Генкино сердце охнуло, застучало быстро, запуская время и гоня по венам испуганную кровь, стряхивая со лба крупные капли пота. Он рванулся вперед, но за длинные мокрые волосы был схвачен железной рукой, что стала гнуть назад его голову, до резкой боли в шее, до его хриплого крика через смех стоящих позади. Блеяли флейты, поддакивая кваканью смеющихся. Всползли по голым ногам лианы и он
