— Ну, Наташа. Глупа она еще. Хотя спросила верно.
Витька, одевшись, поднялся из кресла.
— Дядя Коля, я звонить не буду, номера не помню. Я письмо напишу, хорошо?
— Пиши, конечно. А в Прибрежное хочешь, так я тебя подброшу, мне за Дашенькой ехать.
— Не надо, я сам. Пешком.
Хозяин покивал. Сидел и дымил, ожидая, пока Витька дощелкает Степану коротенькое письмецо с просьбой о деньгах. Дым плыл кольцами, туманными змейками вился вокруг люстры, пластался по потолку.
Витька закончил письмо. Перечитал. Перед глазами стояла маленькая пещерка с углями цвета вишенного варенья, грязная кожа обнаженной девушки с неловко подломленной под себя рукой. Кровь с пеплом и песком на лице в смерть избитого мужчины, что полз и полз, оставаясь на месте.
…Плавно нажал на мышку и подтвердил беспокойной программе, что да, не будет отправлять. Встал, держа в руке бумажку с адресом.
— Ну, я пойду. Выспаться надо бы.
— Ага, иди. Прости уж, за рассказы.
— Нормально, дядь Коля, все хорошо.
И у самых дверей остановился, слушая сказанное в спину:
— Я ведь, парень, после того молиться начал. Но молюсь неправильно, только о смерти его молюсь. Видно, потому и молчит бог.
И добавил:
— Иди уж. Поспите.
13. С НЕНАВИСТЬЮ И БЕЗ
Степь лежала просторно, как воздух, хотелось идти и дышать ею, просто так, не глядя. Идти долго, не приходя никуда, и к людям не надо, одному, — оторвать все, что уже наросло позади горбом и не приклеивать то, к чему шел, не макать лицо в людей, среди которых — злой ангел Яша с темными кудрями. Бесконечности хотелось. Она ведь разная бывает. Эта, рыжая, с резким ветерком и далеким шумом моря, с размытым дождиками небом, устраивала его вполне. В ней были круглые кусты полыни, полегшая влажная трава и сиреневые пятна бессмертного кермека, дрожащего усохшими цветочками. В ней — натоптанная обочина грунтовки, с красненькой травкой спорыш, которую шелушили клювами воробьи, перелетая от Витьки вперед и вперед, не понимая, что можно его пропустить и щелкать себе дальше свои воробьиные семечки. А может, им так интереснее. Слишком много еды вдоль дороги и просто есть ее скучно, а выпархивая из-под ног мерно идущего, чавкающего иногда грязными сапогами, — интереснее. Может, даже им не хочется превращать жизнь в жратву.
Витька шел, стараясь не наступать на размокшую глину, знал, налепится на подошвы и каждая нога будет по пять кило весом, далеко не уйдешь. А хотелось — легко, но чтоб степь не кончалась.
В широкой балке остановился. Море притихло, рот его захлопнули низкие холмы, заслоняя от ветра. И такие же холмы спрятали поселок впереди, который Витька увидел тогда с вершины холма. Но балка широкая, просторная, в ней — уют бесконечности, колыбель для неба. И — один…
Он вспомнил, как бегал месяц назад по такой же степи, но жесткой, выстуженной, грозящей на горизонтах зубцами лесных островов и недостроенных дач. И как он нашел там, в лесных когда-то краях, насквозь заселенных, — степь, кусок ее? Или не сам нашел, а нашли для него?
Тогда, в той степи были другой мужчина и другая женщина. Мужчину он боялся. А женщину очень хотел спасти, укрыть, завернуть в куртку и никому не отдать. Но она вернула ему куртку. Ткнула комок в живот, заставила взять, прямо в небе. Улетела сама, без него.
Витька примерился и сшиб сапогом рыжий длинный стебель. Тот надломился, повесил скелетик колоса, упрекая.
Сейчас летали бы вместе! Нашла кого пожалеть молчаливая девочка Лада. Карпатого, что всю жизнь ей искалечил! Посчитала, не имеет права летать с Витькой, пока в сердце носит ненависть.
Здесь тоже женщина, Наташа. Но, похоже, спасаться ей не нужно. А вместо Карпатого — Яша. Но Яшу он не боится. Устал бояться, надоело. И еще одно…
Запрокинув голову, посмотрел в небо, промытое ночным дождем. Странное небо среднего цвета, не белесое и не яркое, в нем просверками слюдяными — белые трещинки. То в одном месте сверкнет, то в другом, на краю зрения. И, как в стиснутой холодом московской зиме с грязными снегами на автострадах, отслаиваются от вселенной тончайшие плоскости, опускаются вниз, невидимые, только солнце лениво ведет по краешку пальцем луча, не боясь порезаться. И тогда — сверкнет и погаснет, чтоб сразу в другом месте. Или придумал все? А просто в воздухе влага стоит взвесью и раздумывает, то ли туманом стать, то ли росой пасть на сонные травы…
Но если придумал, почему снова в голове шампанское от этих невидимых плоскостей, что падают, проницая голову, распадаются на прозрачные осколки и ими связывают его со всем, что вокруг? Связывают, потому что часть их, через голову, через мозг — сразу в его кровь, а другие, такие же — в кровь глины и трав, кровь воздуха и ветра.
Когда в прежний раз это случилось — был разговор с Ники Сеницким. Витька тогда, не справляясь с водоворотами крови в жилах, все развернул по своему, сделал, сумел, против всех! И чем кончилось? Пропал Сеницкий, пропал, будто ненависть Витькина укусила его и отравила до смерти. Тогда казалось, именно он, этот несчастный слизняк, с его амбициями, ложью, шпионством, достоин ненависти. И что хуже его не бывает. И потому Витька имеет право ненавидеть. В полную силу.
Но вот он здесь, на дне тихой балки, сейчас перевалит за холм, сверяясь с бумажкой, найдет на улице Коммунистов дом номер 5. И там — Яша. Тот самый, что два десятка лет живет бок о бок с женщиной, которая отдавшей ему все. И он взял. Взял так, что теперь в лунные ночи она кричит и бьется, носит в себе память о том, чего не помнит — единственной доступной ей беременностью… А он ей приветы передает, ухмыляясь. Продолжая делать то же самое с девчонкой, что Даше в дочери годится.
Витька согнул руки и подставил ладони, глядя, упадут ли в них тонкие стекла жизни, разбиваясь неслышно, побегут ли по пальцам мурашки, закручивая в крови водоворотики ненависти, с которой так легко… Она ведет и командует. Думать не надо. И Яша, тварь, мерзавец, подонок — достойный ее объект.
Пустые ладони трогало солнце, грело чуть заметно, будто опасаясь, что не положено, зима ведь вокруг. Ничто не падало в них. Лишь по краям зрения продолжали сверкать тонкие блески.
— Сам, значит, — сказал степи Витька. Полез пустой ладонью под свитер, задрал футболку и погладил то место, где голова змеи.
— Ну, сам так сам. Осмотрюсь, ага. На месте решу. Только, хрен вы меня сразу-то скрутите! На крайняк, ты у меня есть. Ведь есть?
Держал руку на коже, под ней грудь опускалась и поднималась дыханием и сердце толкалось за ребрами. А больше — ничего. Ни быстрой щекотки раздвоенного языка, ни выпуклости продолговатой головы, ни шевеления.
— И ты, значит… — голос его дрогнул обидой. Но кашлянул и справился.
— Я попробую сам. Слышишь, тварь холодная? Я попробую сам! Один! Без всех и без тебя тоже! И — без ненависти попробую!
Снова поднял голову к небу и заорал, сжимая пустой кулак:
— Сам! Я — сам! Попробую!!!
Небо молчало. Солнце теплило затылок над свалившимся капюшоном.
Витька вытащил руку. Заправил футболку в джинсы, одернул свитер. И, уже на ходу, сказал, негромко, чуть задыхаясь от пришедшей усталости:
— Не буду пробовать. Просто все сделаю. Сделаю и все.
Ворот футболки шевельнулся, пропуская наружу, в бледный свет зимнего солнца, узкую голову. Мягко
