мысли о ней. Все кончено, пора бы уже успокоиться.
— А что же за таможня там появилась? — вспомнил Димка. — Не было вроде.
— У-у, чисто боевик! — обрадовался мужчина. — Там в прошлом году местный парень двоих наркобаронов грохнул и до кучи самого Табаню завалил, был там такой, то ли цыган, то ли жиган, не знай.
— Надо же? — удивился Димка.
— Серьезно! Говорят, бабу какую-то не поделили. До области дошло, менты взялись, чисто войсковую операцию провели против мафиозов, а в октябре там пограничный отряд с таможней поставили, и правильно, давно пора.
— Мафио-озы… Подохнуть можно в таком климате! — Коля задыхался и как ни успокаивал дыхание, но кашель прорвался сырой, лающий.
— У меня тоже бронхит. Барсучьим жиром надо смазывать! — кричал водитель. — И кумыс пить. Кумыс самое оно — поначалу кобылья сака, а потом за уши не оттянешь! Тем более, в нем градус имеется.
— Поворачивай! — твердо сказал Димка. — Возвращаемся!
— Хоба-на, удивительный вопрос, почему я водовоз?
— Ты чего, Дим? — испугался Коля. — Я все! Я за любой кипеж, кроме голодовки.
— Возвращаемся! Забыл. Дело у меня там…
— Мне вообще-то до лампочки. Время терпит. Вот только бензина сколько пожгу.
— Заплатим. Возвращаемся, я скажу куда. Степной район, улица Салмышская, тридцать два.
В салоне стало жарко. Мужик постепенно разоблачался и превратился в худого, юркого дедушку.
— Может, печку выключить? — предложил Коля.
— У меня здесь чисто питомник, я все щели законопатил.
— Хорошая машина, все-таки! — одобрил Коля. — Ее и “буханку” специально делали для сопровождения танковой колонны.
— Она че!
— Я слышал, будут возобновлять производство.
— Хорошо бы.
— А у вас выборы как прошли?
— На высоком политическом уровне…
Стыло розовели дома, дрябло оседающим дымом разбухала труба ТЭЦ, парили и обрастали ледяными комьями трубы коммуникаций. Димку удивила ранняя торговля возле второго подъезда — черный лоток, очередь покупателей. Наверное, мясо из деревни привезли на продажу. Но подойдя ближе, увидел не лоток, а гроб на табуретках, и возле него — смиренно притихшие люди. Крышка гроба прислонена к ограде. Полупрозрачное муляжное лицо покойника, вобравшее в себя отсветы серого воздуха, синеватого снега, желтого штакетника. Димка снял капюшон и, склонив голову, прошел мимо, укоряя себя за поспешность, за молодое желание жить.
Трели звонка разносились по пустынной площадке, и снова тишина. Димка присмотрелся и заметил на косяке и обивке полосы, какие остаются, когда квартиру опечатывают.
Открылась соседняя дверь и выглянула та же самая женщина, в том же самом турецком халате. Вышла с пакетом к мусоросборнику, громыхнула ковшом и замерла. Димка чувствовал — изучает со спины.
— А вы кого ищете, мужчина? — строго спросила она, пройдя ближе к своей двери.
— А вы меня не узнали, наверное? Я здесь летом…
— Да вижу, вроде приличный мужчина, — женщина осмотрелась и продолжала быстрым шепотом. — Осудили ее! Она мужика своего убила! Руку на нее поднял, ну она и сунула в него ножом. Потом помирились, скотчем заклеили, выпили, тут он и помер. Из-под стражи сбежала прямо в здании суда. Очень Галина дерзкая женщина, беспредельщица натуральная. Засада была! Поймали…
— А скажите, дочь ее, Евгения? Учится?
— Какой там! В монастырь ушла на Чкалова, — женщина перекрестилась. — Доченька материны грехи отмаливает, во какая жизнь пошла.
— Так это здесь, в Оренбурге, что ли?!
— Что ли! Я ж говорю, на улице Чкалова, он у нас и есть самый большой храм!
Первые птицы робко прокалывали застуженный воздух своим чириканьем. Замерзшие деревья, казалось, боялись пошевелить, вздрогнуть хрустальными ветвями. Мелко серебрится воздух на свету.
Возле церкви много машин. Люди шли украшенные заиндевелыми нимбами платков и капюшонов.
Димка ожидал увидеть ее в строгом, классическом одеянии монахини — суровую, со стиснутым лицом, а Ивгешка была в косынке и рабочем халате синего цвета. Она похудела, запали глаза и обозначились скулы. Но под челкой, убранной простой заколкой, открывается какая-то девчоночья безмятежность лба. А лицо в чистом и теплом сиянии, точно защищено тончайшими скорлупками небесного скафандра, едва видимого. Нежный, лакированный блеск крылышек носа и краснеющих пятнами щек, губ, подернутых красноватой пленкой. Димка понимал, что никогда и нигде больше оно не будет таким красивым, как сейчас. Так оссиянно красива девушка может быть только под защитой церкви. И он один из тех счастливчиков, что застал этот момент и насладился почти эфемерной, иконописной красотой невесты Христовой. Все сошлось: чудо расцветающего дня, сияющая, ажурная роскошь храма, красота девушки, и в Димкиной душе просыпалась новая радость.
— Здравствуй, Ивгешка.
— Здравствуйте.
В первую секунду она обрадовалась родному лицу, и Димка замер, он видел, что она напряжена, смущена и готова отпрянуть в любую минуту.
— Как много людей тут, видимо, праздник церковный?
Она быстро и с удивлением глянула на него.
— Предпразднество Сретения Господня. Священномученика Николая пресвитера. Прощеное воскресенье, — она отступила и склонила голову. — Простите меня.
Димка вздохнул и посмотрел на нее с раздражением. Было фальшью просить прощения и прощать за то, что он с нею впервые в жизни был счастлив настолько, что возблагодарил бога за это.
— И ты меня прости, — пересилив себя, произнес Димка и вновь возликовал в этом неожиданном духовном соитии с нею.
— У тебя одежда какая-то рабочая.
— Я свешницей работаю, полы мою.
— А потом что?
— Во мне много тщеславия, гордыни, обид…
Димку раздражала эта невидимая и мощная преграда между ними. Он будто перетягивал девушку на свою сторону земную и грешную. Все телесное, разумное восставало в нем.
— Я спасаюсь здесь. Молюсь.
— Бог простит. И ты меня прости, — послышалось от дверей.
Новый поток людей хлынул в храм и разделил их. Люди были в современных одеждах, а их тени на стенах средневековые. Димка пробрался к Ивгешке, и они снова замерли в своем холодном закутке.
Димка едва утишил ликование свое, чтобы не нарушить ее настрой, не испачкать жиром своей мужской радости ее нынешнее состояние, пусть даже надуманное, девчоночье. Он огляделся — смиренное и равнодостойное божественного внимания стадо людское; свежесть и красная ярость гвоздик приятно перекликается с древней тусклостью икон; таинственно мерцают блики на сводах. Лики святых напомнили ему лицо его бабушки, и пахло очень нежно и опрятно, как у нее дома.
— Женя, я так понимаю, ты пока только думаешь? Какие-то действия еще не совершились?
— Нет-нет, я только трудница.
— Я понимаю, ты ищешь истину, смысл жизни.
Она покачала головой.
— Женя, невозможно забыть…
— Спаси бог. Ой, я вижу, Феофания злится, ищет меня!
— Сегодня уезжаю в Ченгирлау, буду старикам помогать.
