искренне беспокоило. И этим что-то было желание Юрия Борисовича сделать из нее домохозяйку и многодетную мать большого дружного семейства, о чем он как-то обмолвился.
– Ах, Рита, – сказал Коровкин, не сводя с девушки зачарованного взгляда, – представляешь, как я буду счастлив, приходя домой, где ты будешь ждать меня с горячим ужином и в окружении симпатичных детишек.
– Да! Да, дорогой! – с энтузиазмом ответила тогда ему Маргарита, внутренне содрогаясь.
На самом деле она мечтала ходить по ночным клубам, показам, дефиле, салонам красоты и магазинам. Перспектива сидеть дома, готовить и рожать детей ее нимало не привлекала.
«Может, лучше Селедкин? – продолжала раздумывать Риточка. – С фотографиями, которые есть у Жоры, я буду держать его в ежовых рукавицах».
Тем не менее ее беспокоило неустойчивое финансовое положение Леонида Ивановича.
Совсем замучавшись из-за отсутствия сигареты, бутылки пива и необходимости принимать решение, Маргарита Гнучкина допила кофе и перевернула чашку, намереваясь погадать на кофейной гуще.
– Ха! Кольцо? Кто бы сомневался, – улыбнулась Рита, признав в неровном коричневом круге обручальное колечко. – Если бы мне небеса подсказали, от кого его лучше принять!
Рита хотела было позвонить маме, но потом вспомнила, что родительница бесследно исчезла, поэтому девушка никуда звонить не стала, а заказала четвертую чашку кофе и принялась ждать Коровкина, параллельно обдумывая его возмутительно патриархальные взгляды на брак.
– А может, выйти и сразу с ним развестись? – решила она. – Коровкин наверняка мне неплохо заплатит при разводе. А потом можно будет и за Селедкина замуж выйти!
«Это раньше для девушки было главное – хорошо выйти замуж, – вспомнила Риточка наставления своей подруги Ядвиги, уже год как томящейся в польской тюрьме, – сейчас же главное – хорошо развестись».
Гнучкина довольно засмеялась, прикрывая рот, накрашенный ярко-красной помадой, и смахнула с рукава невидимую пылинку. Идея о разводе ей очень нравилась.
Чабрецов толкал машину. Рязанцев газовал. Синяя «десятка» медленно и с трудом продвигалась вперед. За последние пятнадцать минут автомобиль преодолел лишь пару метров. Наконец полковник заглушил двигатель и выпрыгнул в снег.
– Денис Леонидович, – крикнул он красному, покрытому потом Чабрецову, – предлагаю бросить машину здесь. Пешком мы дойдем быстрее!
– Согласен, – кивнул Денис, потирая руки, на одной из которых было четыре пальца, – пойдемте, Владимир Евгеньевич.
Полковник взял из машины телефон, натянул капюшон и захлопнул дверцу «десятки». Коротко пикнула сигнализация. Мужчины быстро пошли в сторону фермы, едва видневшейся сквозь плотную пелену падающего снега.
Внезапно полковник остановился. Чабрецов тоже стал как вкопанный, но все было тихо.
– Что-то случилось? – спросил Денис Рязанцева.
Евгений Владимирович медлил с ответом. Ветер стих. Вокруг царила полная, глухая тишина, от которой звенело в ушах.
– Глупости, наверное, – медленно ответил он, – но я ее чувствую.
– Кого? – не понял Чабрецов.
– Еву.
Полковник поднял ладонь, очень широкую и очень мужскую, и положил ее под диафрагму, в район солнечного сплетения.
– Здесь. Она где-то здесь, – сказал он.
Чабрецов едва скрыл скепсис, хотя в душе у него что-то екнуло.
– Быстрее, – коротко сказал Рязанцев, срываясь с места, – у нее проблемы.
– С вами раньше такое бывало? – спросил полковника Чабрецов, с трудом переводя дух. Его ноги застревали в высоком снегу, бежать было тяжело. – В смысле, э-э-э, экстрасенсорные озарения?
– Нет, – ответил Владимир Евгеньевич, – раньше никогда не было, потому что раньше я никого не любил. Во всяком случае, не любил так, как ее.
Ферма приближалась, но медленно. Очень медленно.
«УАЗ» полз вверх по склону, как улитка, и тащил за собой «Сузуки».
– Эх, надо было раскошелиться-таки на новые покрышки, – сетовал Рома, пилот маленького грязного внедорожника, глядя на задние фонари «УАЗа», один из которых был разбит. Трос, которым были связаны обе машины, натянулся, как струна, и чуть не лопался.
Штурман посмотрел на него темными умными глазами, но ничего не ответил. С его точки зрения, говорить о покрышках в такой момент было уже поздно.
– Ничего, – сказал Рома, – «УАЗ» очень хорошая машина, по проходимости ей равных нет. Они нас вытащат.
В это время в кабине «УАЗа» Диана выкручивала мокрые носки.
– У нас совсем нет шансов на победу? – спросила Грицак.
– Никаких, – подтвердила Чайникова. – Но у «Сузуки» – есть.
– А за третье место приз дадут? Осталось же четыре машины всего, и мы сейчас идем третьими.
Люда засмеялась. От непрерывной борьбы с непослушным рулем у нее очень устали руки.
– Регламент надо читать внимательнее, штурман, – сказала она. От утомления ее веснушки, казалось, стали ярче, а рыжие волосы, напротив, потускнели. – Все получает победитель.
– Все пятьдесят тысяч долларов?
– Да, – кивнула Люда. – Впрочем, нам наверняка вручат грамоту.
Машины ползли вверх, как две большие грязные черепахи.
Чен ехал в сторону фермы на угнанных у базара «Жигулях». По-прежнему шел снег, и это Ли Миню было очень на руку – меньше становился шанс нарваться на пост ГИБДД.
– Завтра утром, – сказал Чен вслух на своем родном языке, – у меня будет то, что нужно моему шефу.
«Приходите в понедельник в половине десятого, за полчаса до начала заседания. Иван Иванович попросил кое-что вам передать. Я вам это принесу», – вспомнил он слова доцента Кондрашкиной.
Чен приоткрыл окно и закурил, потом попал в колею, но вырулил. Бензина было мало, требовалась заправка. На заднем сиденье угнанной машины лежал большой розовый заяц. Ли Минь посмотрел на часы.
– Скоро потемнеет, – пробормотал он, – и тогда никто не помешает мне добраться до фермы и убить Еву. А завтра утром я получу обещанное, переправлю все нашему человеку, ждущему меня в Хабаровске, и исчезну, растворюсь, пропаду с тем, чтобы через пару месяцев материализоваться на границе с новым паспортом.
В Хабаровске Чена ожидал человек, связанный с их террористической группировкой. У него был новый паспорт для Ли Миня.
Справа показалась заправка «ЛУКойла», и Чен, поморгав поворотником, свернул. Он любил, когда бак был залит бензином доверху, это была одна из его маленьких слабостей.
Мадам Гнучкина прорвалась через плотные еловые ветки, таща за собой Еву. Она пыхтела, как паровоз. Ужас придавал женщине сил. Ершова упала в снег, но актриса тут же подняла ее. Идти, а тем более бежать с наручниками ужасно неудобно, но деваться было некуда: за спиной женщин раздавалось шуршание – это за ними гнался режиссер Селедкин, вооруженный острой лопатой.
– Быстрее! Быстрее! – шептала Гнучкина.
Ева старалась, как могла. Два раза она падала в снег, но актриса поднимала ее, и они бежали дальше. Сверху падали снежинки, сугробы все углублялись, осложняя беглянкам продвижение, но также затрудняя перемещение режиссеру, жаждущему еще раз примерить амплуа убийцы.
Они не бежали, а брели по колено в снегу, иногда проваливались по пояс. Сзади за ними прорывался сквозь ветви Селедкин.
– Стой! – зарычал он, но женщины только прибавили ходу.
Темнело.
– Это наш шанс, – задыхаясь, сказала Ева, – если стемнеет, он нас не поймает.
