— Нельзя так, мы же нанай, из одного стойбища! — вдруг взорвался Баоса. — Чего вы раскисли? Вы в беду попали, и мы должны помочь, завтра посидите, отдохните, а мы снимем часть самострелов. Гаодага, я тебе отдаю свои самострелы, двадцать пять штук хватит?
Гаодага встретился с горящими глазами Баосы, улыбнулся:
— Хватит, куда мне больше?
— Дяпа, ты отдай Чэмпе, Калпе — Холгитону, а ты, Улуска, — отцу! Завтра надо обойти все самострелы, те, которые стоят на плохих тропах, снимайте и тащите сюда.
— Обожди, отец, почему только вы отдаете самострелы? — спросил Пиапон.
— Я говорю только тем, кто живет в большом доме, — резко ответил Баоса.
— Я тоже могу отдать свои самострелы!
— Это твое дело.
В зимнике стало сразу тесно; когда начали укладываться спать, пришлось молодым потесниться к холодным стенам, и уступить теплые места старшим. Улуска уложил отца рядом с собой и укрылся одним одеялом, а Ганга нарочно не стал лезть в спальный мешок, чтобы полежать с сыном.
— Как охотишься? Удачливо? Как относятся к тебе? — спрашивал он сына шепотом.
— Хорошо, отец, как никогда удачливо, — отвечал Улуска.
Баоса не слышал разговора отца с сыном, он был весь поглощен своими мыслями. Короткая перебранка со старшими сыновьями опять заставила его задуматься. Ползимы он живет и охотится со всеми сыновьями и никак не может привыкнуть к тому, что они отделились от него, что Пиапон теперь добывает пушнину только себе. Старик не мог этого простить старшим сыновьям и ни разу не обращался к ним ласково — он или кричал, или отмалчивался. Про себя все еще лелеял надежду, что ему удастся вернуть их в большой дом, все еще не соглашался с тем, что его большой дом, большая семья распались. Когда Полокто согласился отдать ему старшего сына Ойту, Баоса по-стариковски обрадовался до слез. За этой уступкой Полокто он ждал новую уступку — возвращение старшего сына в большой дом. Он знал второго сына, знал его характер и не пытался его уговаривать, но на Полокто он воздействовал, как мог: увещевал, проклинал, пугал и обещал выполнить все его просьбы. Баоса знал: то, что требовал Полокто, при желании нетрудно выполнить. Если Пиапон не вернется, то Полокто останется за де могдани, когда найдется невеста Калпе и он женится, то пусть Полокто берет хоть четвертую жену — это его дело. Но Баосе хотелось вернуть в большой дом второго сына, упрямого Пиапона. Как его вернуть? Над этим и ломал голову Баоса.
«Придется отобрать все сети, невод не уступать, лодки не давать, — размышлял старик. — Посмотрим, чем станет детей своих кормить. Пока что у тебя, Пиапон, нет ничего своего, кроме землянки, амбара, сушильни, остроги и ружья. Оморочка — большого дома, лодки, невода, сети — все наше. Нарта, самострелы тоже наши. Я все могу отобрать, захочу — и все отберу!»
Кажется, обменялись всего несколькими словами и сын не сказал ничего раздражающего, а Баоса не мог уснуть и думал о сыновьях, о большом доме. Баоса не понял, долго спал или нет, но вдруг почувствовал прилив бодрости, сон улетучился, — значит, скоро утро. Он вышел на улицу, взглянул на небо — небо было затянуто серой мглой. Но Баоса без звезд, по себе знал — подошло время подъема. Он разжег очаг, поставил чайник. Проснулись Гаодага, Ганга, Холгитон и за ними молодежь.
К вечеру этого дня беженцы получили по двадцать — двадцать пять самострелов, а на следующее утро ушли на новое охотничье угодье. Перед отъездом Гаодага остался вдвоем с Баосой.
— Попал бы ты в такое положение, я бы тоже не оставил тебя без помощи, — сказал Гаодага.
— Не оставил бы, знаю, — ответил Баоса.
Гаодага нагнулся над нартой, закрепил ремень, за который тянул, подправил груз.
— Давно я хотел с тобой поговорить, откровенно поговорить, — сказал он, — да никак не мог: обида на тебя грызла сердце. Помнишь наш разговор на могиле Тэкиэна?
— Мои слова из моего рта вылетели, чего же не помнить?
— Обидел ты зря. Поговорим по душам, чтобы этот камень не лежал на нас. Я знаю, тебе тяжело, а мне легче? Кончим это дело.
— Как кончишь так сразу, ведь на совести моей лежит, я тебе должен тори за Исоаку.
— Ничего ты мне не должен. Мы с тобой, Баоса, половину жизни дружим, неужто перед смертью поссоримся из-за каких-то денег?
— На совести лежит…
— Знаю — на совести, не на ладони, лежало бы на ладони, взял бы да выбросил. Кончим этот разговор. Мы с тобой всегда все наши дела в тайге решали, в тайге подружились, закончим это дело в тайге. Ладно? Баоса стоял, опустив голову.
— Ты мне, будто бедняку, уступку делаешь, — сказал он. — Это как-то нехорошо.
— Не уступка, мы с тобой говорим, как друзья! Вот ты снял свои самострелы, те самострелы, на которые, может быть, поймал бы двадцать-тридцать соболей, верно?
— Так много — не поймал бы.
— Я так говорю. Ты отдал самострелы, потому что я попал в беду, ты мне помог. Ты показал, что остаешься мне другом. Почему, когда я отказываюсь от тори, ты не веришь, что это я делаю из-за нашей дружбы? — Гаодага горячился. — Ну, почему не веришь? — с болью повторил Гаодага.
— Теперь верю, твои слова от сердца идут, — ответил Баоса.
— Тогда кончим наше дело, не будем больше говорить об этом. Исоака — жена Дяпы, ни о каком тори больше не говори и не беспокойся о жене Чэмче.
Гаодага с Баосой обнялись — мир между ними был восстановлен.
Тайга! Какая ты беспомощная, какая ты могучая, какая ты ласковая! Человек — маленькое существо — может затеряться в твоих бескрайних просторах, может погибнуть ни за грош, но посмотри на этих двух белоголовых стариков, ты их сдружила и ты теперь их помирила. Какая ты ласковая, тайга!
— Всегда я о тебе, как о друге, думал, да на душе черно было, — сказал Баоса. — Забуду обо всем. Ладно.
Гаодага накинул через голову ремень, взял левой рукой правило, прикрикнул на собак: «Тах! Тах!» — и легко заскользил по следу нарт.
«Друг до конца жизни останется другом, — думал Баоса, глядя вслед Гаодаге. — Камень с сердца моего сбросил, взял рукой да сбросил. Друг! Другой бы разве отдал дочь без тори? Теперь уж пусть и Улуска живет у нас, не стану выгонять. Жалко его, удачливый охотник. Пусть живет, пусть детей растит. Ничего, Пиапон, в большом доме опять будут детские голоса. Только вот еще Идари отыскать бы, было бы совсем хорошо».
После нашествия беженцев аонга зажила прежней спокойной жизнью. Как и раньше, утром очаг разжигал Баоса, днем кашеварил Ойта, он за это получал половину охотничьего пая, хотя не ставил самострелы, не бегал на лыжах по свежему следу соболя, он только иногда разнообразил меню — угощал охотников супом из рябчиков, которых добывал силками.
В первые дни в тайге, когда Пиапон отказался войти в пай с большим домом, Баоса не знал, как с ним поступить: все охотники питались из одного котла, и это понятно — их добыча делилась между всеми, кто ел из этого котла. Но как быть с Пиапоном? Пиапон решил питаться отдельно, невиданный случай! Охотник из одного зимника, из одной семьи и вдруг питается отдельно! Пиапон попросил Ойту варить из его припасов супы и мясо. Мальчик охотно согласился, потому что ему и так нечего было делать целый день. Но Баосе не понравилось, что охотник из его зимника питается отдельно, и он попросил Пиапона отдать свои запасы в общий котел. Так Пиапон стал есть из общего котла, но добычей с другими охотниками он не делился.
Нынче Пиапона, как и прежде, сопровождала удача, и в этот сезон он добыл драгоценных соболей больше других. Теперь, во второй половине зимы, соболей стало меньше, часть их выловили, часть убежала на другие угодья, и редко встречались свежие, как говорят охотники — «еще тепленькие», следы, по которым можно было преследовать зверьков. К тому же стало меньше самострелов, и обходить их можно было за полдня. Поэтому Пиапон однажды решил заняться заготовкой дров. Возле аонги весь сухостой был вырублен, пришлось идти подальше. Пиапон запрягся в свои нарты, Ойта — в отцовы. Долго выбирали сушину. Пиапон, прежде чем валить дерево, протоптал от него в сторону дорожку, по которой должен был отойти Ойта, когда начнет падать дерево. Ойта без передышки пилил ствол и, когда дерево угрожающе затрещало, побежал по протоптанной дорожке. Пиапон остался у ствола и, задрав голову, смотрел, как
