притом у основной семейной единицы - женщины. Это - семья в моменте, в отличие от семьи в процессе, схему которой нарисует первая картограмма. Во всяком случае массовый итог и здесь нарисует, так сказать, средний быт страны и, пожалуй, среднее счастье человека.
Наконец, последняя картограмма - рождаемости: берется возраст опять 60 лет, но уже женщины (основная и самая.ясная семейная единица), и исчисляются их рождения:
1. Рожденные в семье.
2. Рожденные вне семьи (дети девушек и вдов) и оставленные при матери.
3. Подброшенные в чужую семью.
4. Воспитываемые тайно на стороне.
5. Переданные в воспитательные дома.
6. Умерщвленные.
Я говорю очень неполно; не думаю, чтобы говорил очень ошибочно. Во всяком случае серия исчисленных вопросов пересекает в разных направлениях институт семьи, основной социальный институт, и дает ряд ее разрезов, подобно тому как есть 'вертикальные', 'горизонтальные' и другие разрезы пластов земли или делаются искусственно такие разрезы животного организма. 'Кто хочет знать, тот должен уметь знать'.
Эти картограммы во всяком случае разбили бы основное утешительное представление: 'бракосочетаний - столько-то', 'рождений - столько-то', 'смертей - несколько менее'; 'итог - благополучен'. Они вырисовали бы совершенно обратное относительно целой страны и всякого в ней человека:
Отрочество - порочно, юность и часть возмужалости - проституционны; часть возмужалости и старость - семейны.
И далее:
Около 2/3 рождаемых детей рождается и остается в семье, около 1/3 - вне семьи.
Наконец:
Семья обнимает около 2/3 населения, внесемейный быт обнимает около 1/3 населения.
'Итог' - не только не 'благополучен', но 'смертен' и 'идет к смерти'.
Много лет назад, проводя ученические годы свои в Нижнем, я почти ежедневно бывал на знаменитой местной ярмарке. Какой же мальчик, юноша - не патриот, пусть даже и с 'красным оттенком'; и вот меня, всегда желавшего, чтобы русский человек везде стоял на первом месте, чтобы ему отдана была первая, лучшая работа, поражало еще в те отроческие годы, до чего вся сильная работа, как и всякая ответственная служба в этом водовороте труда и денег, проходит мимо русских рук и передается татарам. Откуда они? Что за орда? Сам Нижний - чисто русский город, и из торгующих там, верно, около 1/2 - старообрядцы. Что за 'избирательное сродство' у этого коренного и денежного русского люда к неприятным 'ермолкам' и 'свиному уху'? Дюжие у них спины; могучие затылки. Теперь, живя в Петербурге и ежедневно видя заходящих на двор 'халатников', сбывая им разную одевальную и книжную рухлядь, не без антропологического интереса я присматриваюсь к ним. Вот уж не 'парии'... Это какие-то аристократы крови. Какая прямизна роста; да какая, наконец, красота лица, его глубокая уравновешенность, не нервность, не чахлость, не болезненность. Наблюдение туриста над западным европейцем, как мы привели выше: 'из десяти встретившихся один был вырождающийся', здесь читается наоборот: 'из десяти встречающихся один точно хочет перескочить за высоту расы'. Раса - брызжет; раса - растет. И, между тем, это та же Казанская губерния, т. е. возможный голод, недород...
Рассеянный вообще, я как-то памятлив, впечатлителен, цепок умом за новое и оригинальное. Как-то мальчиком я не столько шел со взрослыми, сколько меня вели взрослые, и вот слышу, какая-то древняя старушка, бого-почтенная помещица, рассказывает о своем одиноком и опасливом быту на юге. Имение, кругом поля, пустыня. 'Нас - татары сторожат'. Что такое: и в Нижнем - все 'татары сторожат'. Им доверяют; они - имеют нравственный кредит. 'Где же доверить русскому: он напьется и вас пропьет'. Старушка характеризовала этих стерегущих их татар как каких-то могучих младенцев; геркулесов, задушающих в колыбели змей; простосердечные, недалекие умом, они и 'душу'-то 'имеют' почти в том ограниченном и сосредоточенном смысле, что 'имеют верность', 'верны'. Не имеют таланта лукавства и наших лукавых талантов.
Они воспитанны; очевидно, однако, не гувернерами. Есть несколько каких-то в высшей степени простых, но и в высокой степени универсальных не знаний, но... навыков благообразия, в которых проходит их всех жизнь, в которые они врастают, едва родясь. Тех навыков, об отсутствии которых у нас желчно скорбит г. Победоносцев в 'Московском сборнике', указывая, как нужны бы они, а не бесчисленные и разнообразные знания, эти красивые бессилия, какими мы украшаемся в школе и через чтение. Да, нужны бы, но вот их нет, и не только в России, но и в целой Европе. В замечательных 'Письмах к духовному юношеству' (письма к студентам Казанской духовной академии) знаменитый педагог нашего времени, С. А. Рачинский, указывает будущим пастырям 'словесного стада Христова' о более чем прискорбном состоянии христианского мира, и именно моральном, как оно особенно сказывается на границах, где христианский мир соприкасается с нехристианским, и пытается на него воздействовать. 'Языческие племена Африки быстро усваивают магометанский закон, но христианская проповедь не приобретает ни одного прозелита'; 'эти наивные народы с ужасом бегут от христианского обмана, проповедующего наилучшую нравственность, но имеющего наихудшую жизнь'. Рачинский приписывает это 'пьяным нашим батюшкам', противопоставляя им вечно трезвых мулл: 'возможно ли, чтобы магометанский мальчик увидел муллу пьяным на улице, в училище, как он нередко видит православного священника?!' Много прекрасного в этих письмах Рачинского (едва ли не более важных, чем его 'Сельская школа'), прекрасного по одушевлению автора, по тону нетерпеливой боли, в них разлитой. Но если бы с этими качествами автор соединил желанье углубиться в тему... Кто же не знает, что есть у нас батюшки не абсолютной трезвости, но к которым за их простоту, за ангельскую незлобивость - любовь паствы непреоборима. Не видал я, но передавали мне, несколько лет назад, об одном священнике, который каждую литургию некоторые ее места 'проходил' со слезами; читает Евангелие - и сам плачет. Что же оказалось? Он страдает запоем (ведь это - болезнь, это всякий знает); т. е. считал себя безмерно грешным, окаянным перед Богом и паствою - и в трогательных местах службы плакал, конечно, о себе. Что же, эта литургия 'мытаря' бездейственнее ли была, чем службы сотни совершенно трезвенных священников, которые за достаточное проповедывание получили достаточно высокие камилавки? Конечно, все решает одна минута правды; вот эта литургийка сквозь слезы. И что касается до пьянства, то надо бы еще вдуматься, почему только кровь европейца имеет эту острую липкость к алкоголю, точно заражается им, тогда как кровь магометанина, еврея, очевидно, тупа к напитку ('научились' бы, да и всякий 'закон' переменили бы, имей они вкус к вину). Иногда думается, что кровь европейца - слишком низкой точки кипения, и она ищет возбудителя. Оговоримся, поправимся: в быту европейском и в составе чувств, идей господствующих, именно насколько они относятся к индивидууму, много шумливости, но нет вовсе психического оргиазма, и человек ищет оргиазма физиологического. Замечательно, что в самой Европе на юге, т. е. где много солнца, люди не пьют, не знают ни 'запоя', ни 'попоек'. Еще замечательнее, что и на севере встречаются (не часто) люди, имеющие непобедимое отвращение к вину или, истиннее и точнее, абсолютно к нему тупые, невосприимчивые к его яду. И если внимательно их изучать, то можно заметить, что у всех их общее есть то, что все они суть тайные внутренние оргиасты, которых вино обременяет, тягостно для них, ибо оно является уже возбуждением через край. Тогда как у всех других это же вино едва поднимает психическое содержимое до края. Еврей не только не пьет, но он неудержимо хлопотлив; не может 'сесть на землю', качается всем корпусом, когда молится в синагоге. Во всем этом есть родство: это люди возбужденных идей, возбужденных и
