В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том I

V

Среди множества заметок о Пушкине, какое печаталось этот год по поводу его юбилея, мне резко бросился в глаза один рассказ: поэт жил в Бессарабии и безумно, хотя и коротко (увы, вся европейская любовь стала коротка и новый Гомер не воспоет христианской Пенелопы), влюбился в молодую и прекрасную цыганку. И по разнице веры, и по множеству еще причин, как-то по разности образования и общественного положения, он не мог ее сделать женою. Но во что бы то ни стало и совершенно серьезно он хотел иметь ее 'подругой дней своих суровых'. Она также любила его, но с печалью объяснила, что все зависит от старшин их табора. Пушкин был уверен, что тысяча-две ассигнаций совершенно достаточны, чтобы насытить алчность людей, которые занимаются кражей и перекрашиванием лошадей. Как же был изумлен он, услышав от них, что девушка может выйти из табора только как его законная жена. Он решительно этого не мог. Роман кончился тем, что она, чрезвычайно его любившая, все-таки бежала к нему, в Одессу, и в конце концов, разумеется, погибла. Поэт через год любил уже другую. Но вот ответ, какого не услышишь, не часто услышишь у нас на деревне. Тысяча, две тысячи... за это теряют честь не одни деревенские девушки! Что делать, шило из мешка кажет острие. Но вот факт: в Китае, у негров, у татар, цыган понятие супружества, любви, отношения полов - чище и целомудреннее, нежели у европейских народов.

'Все чисто и мило у них', в противоположность нам, и специально только в линии одного брака, только семьи. Какое варварство нравов во всех остальных сферах: эти казни через распарывание живота, эта еда конины, это вечное конокрадство - отвратительны и ужасны. Как и у евреев их ужасный чеснок. Да, но мы углубляемся далее, мы входим внутрь их хижин, шатров: 'все чисто и мило' тут. Тут нет, по-видимому, или вовсе не слышно, о сюжетах 'Власти тьмы' и тому подобных прелестях. Вступаем мы в европейский дом - и начинается скверна; вступаем у них в шатры и домы - тут начинается чистота. Мы не удерживаемся на пороге дома, мы проникаем в семью, ищем ее духа, ищем ее тона. И, в противоположность 'владычественной' у нас здесь 'теме', находим тихого ангела, точно единственного здесь, единственно для этого слетающего в эти бедные домы и к этим бедным людям. Все они, не исключая полигамных татар, имеют, в противоположность нашему фразерству, 'ложе' подлинно 'не скверное'. 'Полигамных'... Но ведь картограммочки семьи уже обнаружили нам, в 'судьбе индивидуума', что мы собственно имеем закон моно-'венчания', но не имеем закона моно- гамии. Напротив, совершенно неопределенная, расплывчатая полигамия с жестокосердым бросанием первых, и самых чистых, жен (сюжет 'Воскресенья' Толстого). Кто же из нас знал и знает 'одну женщину'? Невиданное чудо. Оставим полемику, ограничимся афоризмом: спины татар - широки, рост - прям, лицо - открыто, глаза - смелы. Решительно каждый человек, кроме европейца, открыв полу шатра своего, переступив через порог свой, чувствует, что он входит пусть в нищенски устроенный, но 'храм Божий', 'от века и до века поставленный', 'по благословению Божию' и вне этого дома-хижины-шатра для них нет, и не существует, и не возможно касание к женщине. Вот это-то и есть то немногое, то краткое, но зато в самом обычае выраженное, что имеют все. И чего одного не имеем мы. Мы не имеем и у нас вовсе не развито цивилизациею священство 'своего дома', 'своего порога' и - выразимся грубо, но нужно - 'своего sacri cubiculi', как писали византийские хроникеры об императорах.

- Но мы имеем моногамию!.. Я уже поправил:

- Мы имеем 'моно'-венчание при неопределенной 'поли'-гамии.

'Нов. Вр.', 1899.

ВНЕ СОВЕСТИ И БОГА

Высота законов - это честь государства; высота нравов - это честь общества. Печать критикует первые; но печать есть выразитель общества, и ее критика должна и может переходить в суровый суд, отчасти над собою суд там, где нравы общества падают гораздо ниже требуемого законом минимума нравственного уровня.

У нас есть законы о собственности; похитивший сто рублей не только возвращает их, но он судится просто за поступок свой, за то, что смутил и возмутил, так сказать, правильный и нормальный уклад собственности. Собственность есть моя собственность; вообще она есть чья-нибудь личная собственность, и вот замещение лица законного лицом незаконным около бумажника с деньгами, около кошелька с золотом, - наказуется в гораздо большей степени, чем стоимость лежавших там кредиток или империалов. Нарушен принцип, нарушен уклад. И казнь постигает за нарушение принципа.

Я перехожу к очень щекотливой теме; я боюсь, что большинство моих читателей не согласится со мною. Но да будет позволено частному человеку высказаться в вопросе, который вообще составляет предмет и тему наших частных суждений, составляет собственность наших частных мнений, ибо сюда закон еще не простер своего внимания. Мне думается, если есть некий уклад отношений собственности, то есть или возможен наблюдаемый законом или соблюдаемый обществом уклад и отношений чести, и в особенности там, где эта честь и важна, и гибка. Ведь есть люди, пропивающие свое состояние, вообще есть дурные собственники; но дело поставлено так, что во мнении общества жестоко шельмуется всякий, кто пользуется слабостями плохого собственника. Я уронил; да, но ты не поднимай или, подняв, подай кошелек обронившему. В добрые времена английского короля Альфреда все кошельки, потерянные на улицах Лондона, возвращались владетелям. Может быть, история тут идеализирует, но уже за одну тенденцию так поставить нравы общества она прозвала доброго старого короля 'Великим'.

Потерянный кошелек честным человеком возвращается по принадлежности; семинарист Хома Брут, изображенный Гоголем в 'Вие', проходя по базару и видя воз без присмотра, не мог не стянуть с него какой-нибудь вещи. Гоголь шутил, описывая смешного киевского семинариста; но, вообще говоря, если, проходя мимо пролетки, где седок, зайдя в магазин, оставил без присмотра свои вещи, вы возьмете их, спрячете под пальто, унесете домой, - вас назовут вором. Такой кражею вещей с пролеток по большим городам занимаются мальчишки, без роду, без племени, невежественные, голодные. Во всяком случае, они не пользуются честным именем. К сожалению, уклад собственности у нас есть, а уклада 'чести' в одной особенной и важной сфере - нет.

Вы соблазнили девушку; по-моему, цена вам - как воришке чужих вещей с пролеток. О, я нарочно беру унизительное сравнение, ибо вся суть в том именно, чтобы сломить зародившуюся здесь гордость. Такой воришка говорит: 'Я победил'. Позвольте, никто не видел, была ли здесь борьба и каковы были условия борьбы. Может быть, вы не сражались на шпагах, а закололи из-за угла. Во всяком случае, бьются на шпагах с равными, на глазах третьего или третьих лиц, и при совершенном равенстве положений, имени, мундира. Ведь офицеры и генералы не колют 'ради дуэли' мужиков. Итак, 'соблазн' - если уж он когда-нибудь позволителен - то равной себе и в равном обществе. Остальное здесь - 'шашни', 'воришка с пролеток'; цена человеку - грош.

Скажут: 'Береги девица честь смолоду'; на то и наши приступы, чтобы закалить борьбою девичью 'честь'. Позвольте, тут всегда и всемирно активная сторона принадлежит мужчине, а девушка всемирным инстинктом находится в состоянии пассивного ожидания. Может быть, это худо, но так Богом устроено. Так Богом устроено, а человеческое уложение должно бы дополнить, что самая пассивность девушек, решительно неразделимая с прекрасною в них 'женственностью', должна быть под охраною внимательнейшего и бережливого отношения активной стороны. Боюсь, что не умею доказать. Но мне думается: чем пассивнее девушка, тем она действительно девственнее и что глубокая развитость пассивности в женской половине населения вовсе не есть показатель непременно дурных нравов, но именно того, что женщина еще женственна. Возьмем примеры. Посмотрите, как пассивна Гретхен в 'Фаусте'; решительно она умеет сопротивляться только минуту. Напротив, нравы Римской империи были