— В моем дворе стоял его конь. Черный жеребец. Из ноздрей огонь летел. После я на нем в поле работал.
И посмотрел на меня придирчиво.
— Опять не веришь?
— Наверно, нам в школе неправду говорили…
— А что вам говорили в вашей школе? — спросил он, поднося чайник с двумя пиалушками.
— Ну, говорили, что Чапаев воевал на Урале.
— Там был Чапаев. И здесь был Чапаев. Узбекский. Миршарапов Миркамиль. Не слыхал?
Я пожал плечами.
— Ай-вай! Чему вас в школе учат? Как все старики, он был и ворчуном.
— Я уже в институте, ата.
— Чему вас в институте учат? — повторил он, не смущаясь, и заинтересовался, а что я стану делать, когда выучусь.
Я не любил этого вопроса, но никогда не врал.
— Кино снимать.
Беззубый рот старика помаячил передо мной темной ямкой под снежными усами. Потом чайханщик одним пальцем огладил усы, словно боялся, что они отвалятся, если тронуть неосторожней, и сказал:
— Я сам в кино снимался.
Невольно подавившись чаем, я обжегся, закашлялся.
— Когда, отец?
Он молчал, наверно не зная, что ответить, и тут уж я заприставал:
— Давно? А? Недавно?
— Недавно, — мирно ответил он. — В сорок первом году.
Меня тогда еще не было, но сейчас и я был уже не ребенком, чтобы слушать сказки то про жеребца с огнем в ноздрях, то про киносъемку.
— Где же вас снимали?
— В Москве.
Один глаз его был прищурен, а другой плутовато сверлил меня: что, мол, не веришь? А я считал: в сорок первом году ему было за пятьдесят, не меньше. Что он делал в Москве? Ах, фантазер! Милый фантазер-пенсионер!
— Вы защищали Москву, ата?
Старик одернул довольно ветхий халат на груди, будто к съемке готовился.
— Я возил туда яблоки.
Ну вот, думал-думал и придумал, выкрутился из положения. А может, это была его история, его легенда, хранимая за пазухой для удивления гостей, и герой Юнусов, и пожарник Мукимов, и Миркамиль- Чапаев, который был, конечно, похрабрее Мукимова, — все, как ступеньки, вели к этой легенде… Сорок первый год… Москва…
— Яблоки? На фронт?
— Тридцать семь вагонов.
— Один возили?
— С товарищами. Адыл-ака и Мансур-ака. Достойные люди.
Легенда началась… Я попался. Кому они были нужны там, яблоки? Там, в Москве, где не хватало снарядов. В сорок первом году… Ведро угля было дороже вагона яблок. Москву защищали лютой зимой. Я об этом читал. Но о чем же рассказывать чайханщику, который жил в яблочном саду? Я молчал себе, уважая его седину и все же улыбаясь. Наверно, поэтому он сказал:
— Мне и тогда не верили…
И поплелся к самовару долить чайник. На затылке его скручивались, выползая из-под тюбетейки, жидкие седые космочки.
Я бы постарался запомнить его слова, если бы знал, что сяду и начну об этом писать… Теперь пишу своими словами.
Паровоз вышвырнул облака пара. Затолкались вагоны. Товарный состав не сразу остановился на станционном пути.
Их было много, этих путей, и ни один не пустовал.
Совсем рядом стояли платформы с пушками. Они угадывались под брезентом, измятым встречными ветрами. Пушки были громадные. И возле них, как полагается, прохаживались часовые.
Ждал отправки эшелон с бойцами. Они толпились в дверях теплушек, лепились друг к другу, выглядывали на свет, словно им показывали что-то самое интересное.
Сердце старика давило, когда он смотрел на них. Если бы он мог задержать эшелон, он задержал, остановил бы, но для этого надо было остановить войну, и он только смотрел на молодых ребят, а в некоторых вагонах пели.
Вытянулся пассажирский поезд, идущий неизвестно куда. У него не было ни конца, ни края, ни паровоза. А был набит он битком — в каждом окне торчало несколько голов, и все больше старые люди, женщины и дети. Они назывались беженцы. Почему — беженцы? Ведь они ехали к незнакомым друзьям, готовым разделить с ними кров и горе, а не бежали куда глаза глядят.
Беженцев старик мог видеть на вокзале в Ташкенте, куда приезжал во время войны, наверно, хоть раз. Поезда с беженцами прибывали каждый день, каждую ночь. До сих пор в нашей махалле получают письма от давних постояльцев… Пушки под брезентом, эшелоны с бойцами, которым кричали: «По вагонам!», мелькали во всех военных фильмах. И все же я удивлялся, до чего похоже заселял старик станцию, правда, чересчур густо, но… Божий дар! Тут уж ничего не попишешь…
Вот, пожалуйста, еще подкатил и замер санитарный состав. В вагонных дверях показались девушки. Шинели нараспашку, а под шинелями — белые халаты.
Ну, это уж литературный штамп, просто из газеты. А газеты тогда старик читал, конечно, чаще, чем сейчас. Война, сводки…
— Как она называлась, эта станция, ата?
— Узловая.
Я хотел доказательств и снова улыбнулся:
— Простите, ата, но это не название.
— Название, — повторил он спокойно. — Узловая. Я помню. Большая станция. Не веришь — спроси. Очень большая.
Все кажется преувеличенным в выдуманном, сказочном мире. Это я понимал.
Из огромной двери огромного вокзального здания вышел под стать этой двери, этому зданию высоченный командир, а за ним высыпали табуном разные люди, военные и гражданские, которых придерживал боец с винтовкой в руках, но придержать не смог, хотя и он, конечно, был великаном. Один, с зелеными петлицами, загородил дорогу командиру, закричал:
— Комендант! Вы ответите! По законам военного времени!
Комендант сурово согласился:
— Сейчас других законов нет.
— Уголь будет? — спросил его другой, в шинели внакидку.
— Будет.
— Когда?
— Не будет — его самого в топку кинуть! — крикнули из толпы.
Старик смотрел и думал, что комендант обидится, рассвирепеет, но тот устало успокоил своим низким голосом:
— Успеете.
— Вы задерживаете отправку раненых!
— Знаю.
— У вас нет чувства ответственности!
— У меня нет толкача, — со вздохом объяснил комендант человеку с зелеными петлицами. — А вам в
