гору тянуть… Встанете на этом уголечке… Хотите стоять в открытом поле? Если и хотите, не позволю. Свободный путь нужен.
Подбежал еще один богатырь, мужчина, весь крепко перетянутый ремнями крест-накрест. Старик подумал, что у него тяжелый вьюк за спиной, даже заглянул за спину и удивился, что на спине ничего нет, кроме ремней. Его комендант спросил:
— Отдадите паровоз раненым?
— Как? Везу оружие…
— Слыхали? — для всех сразу выпалил комендант. Богатырь пожал ему руку. Попрощался и побежал вдоль залязгавшего состава с пушками под брезентом. Все понимающе посмотрели ему вслед и увидели старика.
Он стоял в своем узбекском халате и тюбетейке, виновато сутулился, смотрел на коменданта снизу вверх. Над комендантом поднималось беспредельное небо цвета шинели. С неба моросил дождь. Лакированный козырек комендантской фуражки блестел.
— Кто такой? Откуда?
Темной ладонью старик молча показал на свой товарняк.
— Что везете?
Старик помедлил, быстро поморгал дрожащими веками и сказал:
— Яблоки.
Он приятельски улыбался и ждал, что комендант взревет: «Что-о-о?»
Я слушал старика под летним небом, в котором носились стрижи, у воды, изрезанной тенями, и думал: да-а, хорошо врет старый чайханщик. Его не смущало, что о том, какой поезд подъезжает и с чем, комендант должен был знать до прибытия состава. Железнодорожные порядки, наверно особенно строгие во время войны, не заботили старика. Он придумывал себе препятствия и неумолимых людей. И все придуманное сразу казалось ему живым.
Вот так, как сейчас он мне улыбается, присобрав все свои морщины у добрых глаз, он улыбнулся коменданту и повторил:
— Яблоки везем.
И вокруг заусмехались, только лица почему-то были недобрыми. Ни одного дружелюбного лица. А лицо коменданта налилось кровью.
— Бросьте шуточки шутить. Война все же!
— Клянусь аллахом!
Комендант не оглядываясь позвал:
— Безбородов!
— Я! — гаркнул великан с винтовкой.
Комендант спрыгнул вниз и стремительно, вразмашку, зашагал по шпалам, вдоль перрона. По пути велел еще одному часовому, совсем юному:
— За мной!
Ну конечно, он мобилизовал против старика все свои силы. Старик спешил за ними, пытаясь обогнать, чтобы объяснить, какие яблоки, кому, спотыкался о шпалы и пританцовывал от неудобства, но обогнать не мог. Полы халата заплетались между коленями. А тяжелые сапоги военных все быстрее печатали шаг перед его глазами. Печатали властно.
И пока шли они и трусил за ними жалкий старик, над станцией из невидимого репродуктора гремел печальный и могучий голос:
— В течение ночи положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков и мотопехоты. Оказывая врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, наши войска вынуждены были отступить…
— Куда же, — спросил юный боец Безбородова, выкатившего глаз в сторону голоса, — отступили- то?
— К Москве, — тихо сказал Безбородов.
Замелькали бойцы в раздвинутых дверях теплушек. Двинулся и этот состав. Девушки в ватных куртках (не знал фантазер расхожего в военную пору, но не долетевшего сюда, до кишлака, до его ушей, а мне знакомого по книгам слова «телогрейка») перестали бросать лопатами хрустящий щебень в путевых промежутках и, подняв головы, смотрели вслед незнакомым и безымянным для них женихам. Одна заплакала, прикусив платок. Возле нее топтался раненый из санитарного поезда, дымил самокруткой, сунутой под бинт на лице, крикнул ей с неуместным смехом:
— Догони, спроси полевую почту!
Но девушка не сдвинулась с места, и другой раненый, утопив в щебенку свой костыль, на который налегал всем телом, вдруг сказал:
— Чего догонять? Скоро назад поедет. Вроде нас.
Старик поравнялся с комендантом у вагона, из которого выглядывали друзья старика, те достойные люди, один в очках, съезжающих с носа, другой с грубой палкой в руке, бывшей когда-то узловатой и крепкой веткой карагача.
— Мансур-ака, — с одышкой сказал старик, представляя их коменданту, — и Адыл-ака.
Те закланялись, приложив руку к сердцу. Очки едва совсем не упали с длинного носа Мансура, и он беспокойно подтолкнул их к глазам, сверлившим коменданта в трепете, в испуге.
Комендант двинул кулаком в воздухе, будто открывая дверь вагона:
— А ну!
Безбородов стукнул прикладом по щеколде соседнего вагона и пихнул дверь плечом. Она отъехала, обнажив дощатые ящики, в щелях которых, на удивление часовым, закраснели яблоки. Какие-то ящики разбились в пути от тряски, и яблоки посыпались наземь.
— Товарищ лейтенант! — сказал изумленный Безбородов.
Гулкий голос его прозвучал почему-то радостно.
Мансур-ака и Адыл-ака торопливо спрыгнули вниз и принялись подбирать яблоки. Юный боец тоже наклонился, стал помогать и машинально передавать яблоки лейтенанту, а потом складывать в полу шинели, приговаривая:
— Было, было, а такого еще не было…
Лейтенант спросил, угрожающе потрясая яблоком перед лицом старика:
— Куда же это вы нацелились?
— На фронт, — ответил старик и порылся за пазухой. — Вот… бумага… Читай. В Москву едем.
Но лейтенант махнул рукой, не желая попусту тратить время.
— Безбородов!
Старик встал между комендантом и Безбородовым:
— Колхоз писал!
Лейтенант отодвинул от себя стариковскую руку, потом всего его отодвинул и крикнул:
— Яблоками фашистов думаете перебить?
— Ешь! — неожиданно сказал старик и подмигнул ему.
Он протягивал лейтенанту еще одно яблоко. Лейтенант крякнул, посмотрел на то яблоко, которое уже держал в — руке, откусил и серьезно пожевал.
— Витамины, — объяснил старик, внимательно и выжидающе вглядываясь в его лицо.
А лейтенант неожиданно ухмыльнулся:
— А вкусное… Слаще нашего, украинского.
— Вспомнил? — просиял старик.
Тут я ждал быстрой и счастливой развязки в рассказе старика, но ошибся.
Лейтенант нахмурился, не прощая себе мальчишеской слабости:
— Отцепляй паровоз!
И Безбородов резво побежал к паровозу. А лейтенант, зло и спешно догрызая яблоко, повернулся к старику спиной и вместе с юным бойцом зашагал к перрону.
Тут Мансур выпрямился и слабым голосом, но возмущенно спросил лейтенанта:
— А где начальство? Будьте любезны…
