Максим Горький
Солдаты
ПАТРУЛЬ
Над городом угрюмо висит холодная, немая тьма и тишина. Звезд нёт, и не видно неба, бездонный мрак насторожился и как будто чутко ждёт чего-то… Лёгкие, сухие снежинки медленно кружатся в воздухе, точно боясь упасть на тёмные камни пустынных улиц.
Ночь полна затаённого страха; в тишине и мраке, пропитанном холодом, напряглось, беззвучно дрожит нечто угрюмое и щекочет сердце ледяными иглами…
Придавленные тьмой дома осели в землю, стали ниже; в их тусклых окнах не видно света. Кажется, что там, внутри, за каменными стенами, неподвижно притаились люди, объятые холодом и тёмным страхом. Они смотрят перед собой, не мигая, широко открытыми глазами и, с трудом сдерживая трепет ужаса в сердце, безнадёжно прислушиваются, молча ждут света, звука…
А с тёмных улиц слепым оком смотрит в окна жадный чёрный зверь…
Целый день в городе гудели пушки, сухо и зло трещали ружья, на улицах валялись трупы, смерть жадно упивалась стонами раненых.
Посредине маленькой площади, где скрещиваются две улицы, горит костёр… Четыре солдата неподвижно, точно серые камни, стоят вокруг него; отблески пламени трепетно ползают по их шинелям, играют на лицах, кажется, что все четыре фигуры судорожно дрожат и странными гримасами что-то сказывают друг другу. Сверкая на штыках, пламя течёт по металлу, точно кровь; острые полоски стали извиваются, стремятся кверху белыми и розовыми струйками…
На огонь и солдат отовсюду давит тьма…
Один из них, низенький, рябой, с широким носом и маленькими глазами без бровей, поправил штыком головни в костре; рой красных искр пугливо взлетел во тьму и исчез. Рябой солдат стал вытирать штык полой шинели. Высокий, тонкий человек, без усов на круглом лице, сунул ружьё подмышку и, вложив руки в рукава шинели, медленно пошёл прочь от костра. Солдат с большими рыжими усами, коренастый, краснощёкий, отмахнул руками дым от лица и хрипящим голосом заметил:
– А вот ежели накалить штык, да в брюхо, какому-нибудь…
– И холодный – хорошо! – негромко отозвался рябой. Голова его покачнулась.
Пожирая дерево, огонь ласково свистит, его разноцветные языки летят кверху и, сплетаясь друг с другом, гибко наклоняются к земле. Белые снежинки падают в костёр. Рыжий солдат сильно дышит через нос, сдувая снег с усов. Четвёртый, худой и скуластый, не отрываясь, смотрит в огонь круглыми, тёмными глазами.
– Ну, и много положили сегодня народу! – вдруг тихо восклицает рябой, раздвигая губы в широкую улыбку. И, ещё тише, он медленно тянет: – А-а-яй…
Уныло шипит сырая головня. Где-то очень далеко родился странный, стонущий звук. Рыжий и рябой насторожились, глядя во тьму, огонь играл на их лицах, и уши опасливо вздрагивали, ожидая ещё звука. Скуластый солдат не двигался, упорно глядя в огонь.
– Да-а… – сказал рыжий густо и громко.
Рябой вздрогнул, быстро оглянулся. И скуластый вдруг вскинул голову, вопросительно глядя в лицо рыжего. Потом вполголоса спросил у него:
– Ты – что?
Рыжий помедлил и ответил:
– Так…
Тогда скуластый солдат мигнул сразу обоими глазами и заговорил негромко и быстро:
– Вчера пензенский солдатик нашей роты земляка видел… Земляк говорит ему: «У нас, говорит, теперь бунтуют. Мужики, говорит, жгут помещиков… Будто говорят: ладно, будет вам, попили нашей крови, теперь – уходите… Да. Земля не ваша, она богова, земля-то. Она, значит, для тех, кто может сам на ней работать, для мужиков она… Уходите, говорят, а то всех пожгём». Вот…
– Этого нельзя! – хрипло сказал рыжий, шевеля усами. – Этого начальство не позволит…
– Конечно-о! – протянул рябой и, позёвывая, открыл глубокий, тёмный рот с мелкими плотными зубами.
– Что делается? – снова опустив голову, спросил скуластый и, глядя в огонь, сам себе ответил: – Ломается жизнь…
Во тьме мелькает фигура четвёртого солдата. Он ходит вокруг костра бесшумно, широкими кругами, точно ястреб. Приклад его ружья зажат подмышкой, штык опустился к земле; покачиваясь, он холодно блестит, будто ищет, нюхает между камнями мостовой. Солдат крепко упёрся подбородком в грудь и тоже смотрит в землю, как бы следя за колебаниями тонкой полоски стали.
Рыжий зорко оглянулся, кашлянул, угрюмо наморщил лоб и, сильно понизив свой хриплый голос, заговорил:
– Мужик, – разве он собака или кто? Он с голоду издыхает, и это ему – обидно…
– Известно! – сказал рябой солдат.
Рыжий сурово взглянул на него и наставительно продолжал:
– Можно было терпеть – он жил смирно. Но ежели помощи нет? И человек освирепел… Мужика я понимаю…
– Ну, конечно! – вполголоса воскликнул рябой, лицо его радостно расплылось. – Все говорят: один работник есть на земле – мужик… И которые бунтуют – тоже так говорят…
Рябой широко обвёл вокруг себя рукой и, таинственно наклонясь к рыжему, тихо вскричал:
– Нету никуда ходу мужику.
– В солдаты гонят! – пробормотал скуластый солдат. Рыжий стукнул прикладом ружья по земле и строго спросил:
– А зачем городские бунтуют?
– Избаловались, конечно! – сказал рябой. – Сколько нашему брату муки из-за них. Голоду, холоду…
– Греха тоже… – тихо перебил скуластый солдат речь рыжего. А он, постукивая прикладом в такт своим словам, настойчиво и жёстко говорил:
– Этих всех уничтожить, – батальонный правильно говорил. Которых перебить, которых в Сибирь. На, живи, сукин сын, вот тебе – снег! Больше ничего…
Взбросил ружьё на плечо и твёрдыми шагами пошёл вокруг костра.
Скуластый солдат снова поднял голову и, задумчиво улыбаясь, сказал:
– Ежели бы господ всех… как-нибудь эдак… Всех…
Сказал, вздрогнул, зябко пожал плечами, оглянулся вокруг и тоскливо продолжал, странно пониженным голосом:
– Снаружи жгёт, а внутри холодно мне… Сердце дрожит даже…
– Ходи! – сказал рыжий, топая ногами. – Вон, Яковлев – ходит.
Движением головы он указал на фигуру солдата, мелькавшую во тьме.
Скуластый солдат посмотрел на Яковлева и, вздохнув, тихо заметил:
– Тошно ему…
