В начале её речи солдат молча и удивлённо посмотрел на неё и невнятно буркнул что-то, потом он отвернулся к спокойному лицу омута и согнул шею, а спустя минуту громко засопел, обиженно заметив:
– Разве я один?
И взмахнул удилищем слишком резко.
Вера убеждённо и горячо говорила о преступной, циничной силе, которая, хитро и расчётливо защищая свою власть, ставит людей друг против друга врагами, будит в них звериные чувства и пользуется ими, точно камнями, для избиения простой и ясной правды жизни, так жадно нужной людям, – правды, о которой тоскует вся тяжкая, больная от усталости и злобы человеческая жизнь.
Солдат бесшумно, не торопясь положил удилище на чёрную, засыпанную углями землю плотины и долго сидел неподвижно, глядя вдаль по течению реки, уходившей в лес.
– Авдеев тоже так говорит! – вдруг заметил он и встал на ноги; лицо у него было озабоченное, а глаза суетливо и радостно бегали по сторонам.
– То же самое, как есть! – торопливо повторил он. – Вы подождите! Он сюда придёт – за рыбой, вы при нём скажите, а?
Беспокойно оглядываясь, он прижал обе руки к груди, болезненно сморщил лицо и громко чмокнул губами, качая головой.
– Али не чувствуешь? Ах ты, господи! Как же нет? А что делать? Приказывают! Идут на усмирение солдаты, и каждый понимает, куда и для чего. И все злятся, нарочно даже разжигают злость, чтобы забыть себя. Ругают дорогой мужиков – дескать, из-за них, сволочей, шагаем по жаре, от них нам беспокойство. Надо быть злым – приказано!
«Какой ничтожный он!» – невольно подумала девушка, разглядывая солдата недобрыми глазами, и лёгкость победы была неприятна ей.
– И, конечно, бывает, верно вы сказали, ты идёшь усмирять бунт, а дома у тебя – свои бунтуют! У нас в третьей роте саратовский солдатик чуть не помешался в уме – он человека заколол во время бунта, а дома у него старшего брата в каторгу заслали, а младшего засекли, умер, тоже за бунт, – вот вам! Ты бьёшь здесь, а твоих – дома, и везде – солдаты! Казаки тоже, ну, казак – он чужой, не русский, дома у него бунта нет, он – другой жизни. А нашему брату каково? Сечёшь человека, и думаешь – может, отца твоего теперь тоже секут? Чай, и мы люди, барышня, а вы вините нас, дескать – звери, – Ну, господи же! Уж какой закон, если русский русского бьёт насмерть! За это в тюрьму садят. Конечно, народ озлился, помещиков жгёт, и это непорядок, а – однако земли-то мужику надобно!?
Слова сыпались из его рта торопливо, он мигал глазами, точно ослеплённый, оглядывался по сторонам, махая правой рукой, и топтался на месте, похожий на пойманную рыбу.
– Вот приду я домой, – говорил он, – а к чему приду? Земли у нас с братом три с половиной – как обернёшься с ней? У брата двое ребят. Да, скажем, я женюсь, тоже и дети – чего будет?
Всё, что он говорил, казалось Вере эгоизмом мужика и глупостью солдата, она слушала холодно, искала в его словах звуки искренней скорби человека, не находила их, и в ней росло чувство недовольства собой.
«Ну – разбудила я в нём крестьянина, какой же в этом смысл?» – с досадой спросила она себя.
А солдат всё говорил, быстро перескакивая с одного на другое, и было трудно следить за его бессвязною речью.
В лесу родился протяжный, печальный звук.
– Кто-то идёт, – сказала Вера, вставая. Солдат замолчал, поднял голову и, глядя в небо, стал слушать.
Лес был наполнен тенями ночи, они смотрели на плотину и воду омута сквозь ветви сосен уже чёрные, но ещё боялись выйти на открытое пространство.
– Это Авдеев поёт, – сказал солдат тихонько. Мягкий голос выбивался из леса и задумчиво плыл в тишине.
– Хорошая песня, – молвил солдат, – Авдеев у нас в роте первый по голосу, только он невесёлый. Вот вы ему скажите – он понимает…
Вере хотелось уйти, но она почувствовала, что это будет неловко, и села снова на бревно, усталая и недовольная собой.
Солдат снова вскинул голову, закрыл глаза, неожиданно, вполголоса подхватил замиравшие звуки песни:
И, улыбаясь, заметил:
Покачивая головой, солдат одним дыханием протяжно вывел:
На гладкой воде омута появился чуть заметный белый серп луны и гордо засверкала большая звезда.
С конца плотины крикнули:
– Эй, Шамов!
– Эй! – отозвался солдат.
Засунув руки в карманы, медленно шёл высокий, серый человек. Вера, не видя его лица, чувствовала чужой взгляд, догадывалась о первой мысли идущего при виде её, и эта мысль была обидна ей.
– Много наловил?
– Много…
– А кто это с тобой?
– Учительша. Вот, браток…
– Здравствуйте! – сказал Авдеев, прикладывая руку к фуражке.
Вера кивнула головой, – мягкий голос прозвучал небрежно и неласково.
Плотная стена сосен медленно подвигалась на плотину, уступая напору теней, а сзади, с другого берега, веяло холодом. Вместе с тьмою сгущалась и тишина, тёплый воздух
