угрожая:
– Я – приду!
Белое пятно скрылось, проглоченное лесом. Стало тихо и жутко.
Вера поднималась по обрыву, песок под ногами осыпался и сердито шуршал, мешая идти – она хваталась руками за ветви и стволы деревьев, сползала вниз и снова торопливо лезла, не оглядываясь назад, до боли возмущённая и полная жуткого трепета. На верху обрыва она села на песок и, поправляя растрепавшиеся волосы, подумала печально и обиженно:
«Какая я неловкая, глупая. И – боюсь».
По её щекам потекли слёзы, она замерла в тяжёлой думе о себе, маленькой и бессильной, о великой правде, которая жила в её душе, о солдате, издевавшемся над нею.
«Я не могла его зажечь. Не умела, жалкая. А он – понимает что-то… Они не схватили меня – почему?»
Она долго смотрела на чёрную воду омута, на звёзды, ярко отражённые в ней, и сквозь слёзы ей казалось, что вокруг неё трепещут странные, бледные искры большого и яркого, повсюду рассеянного огня.
От развалин мельницы пахло дымом. В лесу гулко крикнула сова. По небу тихо плыли облака, белые, пышные, подобные крылатым коням. Ночь склеила сосны в плотную массу, лес стал похож на гору, и всё вокруг казалось полным напряжённою думою о дне и солнце.
Вечер был такой же цветистый и ласковый, как вчера, так же краснела тихая вода омута и курили сосны тёплым благовонием смол, – только больше дымились развалины мельницы, да в глубине леса кто-то стучал топором, и воздух, принимая удары, гулко ухал. Над водою мелькали голубые стрекозы, плескалась рыба, однозвучно разливался серебряный звон ручья.
Сидя на бугре в душной тени сосен, Вера сумрачно и неспокойно ожидала солдат; песок, нагретый солнцем, излучал теплоту, девушке было жарко, но сойти вниз на плотину не хотелось и не хотелось смотреть туда.
Она плохо спала ночь, целый день думала о солдатах и теперь ощущала нехорошую усталость мозга, тревожную неуверенность в своей силе. Напрягая непослушную мысль, она старалась сложить в уме простую речь солдатам, подбирала сильные, образные слова, но их строй всё время разрывали, вторгаясь в него, посторонние задаче думы и, раздражая, еще более обессиливали.
«Я покажусь им глупой и ничтожной», – хмуря брови, думала она. Невольно всё её тело вздрогнуло при мысли о возможности грубого насилия над нею.
«Может быть, они не придут?» – спросила она себя и тотчас же упрекнула за малодушие. Но это не помогло ей – она чувствовала, что тёмная мысль готова превратиться в уверенность и раздавить её душу.
– Скорее бы! – тоскливо воскликнула она, боясь, что уйдёт, не дождавшись солдат.
Вызывая на помощь остатки самолюбия, ещё не совсем убитого страхом, она хотела убедить себя:
«Если я боюсь – значит, не верю…»
И неожиданно для себя закончила свою мысль:
«Тогда, конечно, лучше уйти…»
И встала, уступая силе инстинкта, с которым разум уже не мог бороться.
На плотине появилось двое солдат. Вера поняла, что это вчерашние, они шли быстро, а увидав светлое пятно её платья на жёлтом фоне песка, пошли ещё быстрее.
Вере показалось, что лицо Авдеева победно усмехается, это укололо её.
«Не посмели пригласить других… А если придут ещё – я скажу им, – вот я одна перед вами, меня защищает только правда, которую вы должны знать…»
– Здравствуйте, барышня! – невесело поздоровался Шамов, его товарищ молча приложил руку к фуражке и не взглянул на Веру.
– А ещё – придут? – спросила она громче, чем было нужно.
– Придут! – повторил Шамов, вздыхая.
Все трое помолчали, не глядя друг на друга, потом Шамов неровно и беспокойно сказал:
– Пятеро придут, только, видите ли, барышня…
– Оставь, Григорий, – сухо посоветовал Авдеев.
– Нет, я желаю сказать честно! Видите ли, барышня, народ – дикий, то есть солдаты, например… Некоторые даже совсем злой народ! И к тому же голодные мужчины, значит…
– Она это без тебя понимает, – заметил Авдеев и отвернулся в сторону, кашляя.
Вера понимала, но сегодня костлявый солдат раздражал её ещё более, чем вчера, он будил острое желание спорить с ним и победить его, сознание опасности исчезло, сгорая во враждебном чувстве к этому человеку.
– К тому же начальство внушает нам, чтобы хватать, – тихо говорил Шамов.
Вере хотелось сказать: «Я – не боюсь!»
Но она удержала неверные слова, и это внушило ей доверие к себе, на миг приятно взволновало.
– Когда я скажу вам всё, что надо, вы можете отвести меня к начальству, – сказала она тихо, но внятно.
– Ах, господи! -воскликнул Шамов. – Я не про то…
Вере показалось, что Авдеев искоса взглянул на неё и в его холодных глазах сверкнуло что-то новое.
А Шамов, суетясь, тревожно говорил:
– Только бы, значит, всё обошлось тихо. Я сяду позади вас, барышня, за спину к вам, значит, на всякий случай…
– Какой случай? – строго спросила Вера.
– Ерунду говоришь, Григорий, – заметил ему товарищ.- Зачем зря пугать человека?
И усмехнулся.
– Я ничего не боюсь! – сказала Вера, и теперь это было правдой. Авдеев кивнул головой.
– Эх, – воскликнул Шамов, – идут уж…
Из леса вышло трое солдат, а за ними ещё один – в такт шагу он громко хлестал прутом по голенищу сапога. Все шли не торопясь, казалось, что они крадутся, как большие белые собаки, окружая гнездо зверя. Разговаривали о чём-то, и голоса их звучали негромко, секретно; смеялись, и этот смех подозрительно, тихими прыжками приближался к Вере. Она чувствовала, что бледнеет, ноги в коленях охватила судорога, и на минуту замерло сердце. Но Авдеев смотрел на неё подстерегающим взглядом.
– Это всё? – спросила она, чтобы услышать свой голос.
– Должен быть ещё один, – ответил Шамов. Солдаты подошли, остановились, – на всех лицах Вера видела одинаково неприятно-слащавую улыбку. Толсторожий солдат с короткими чёрными усами басом сказал:
– Здравия желаем, мамзель!
Вера молча наклонила голову, а он оскалил большие белые зубы.
– Где же мы расположимся? – торопливо спросил Шамов.
